«Я считаю, переживать свое время с отвращением — привилегия художника» (М.Косолапов)
Елена Голубцова:
Чего тебе не хватает в нашем времени и пространстве?
Михаил Косолапов:
Не хватает весомости, подлинности, натуральности, тяжести и массивности. Я вижу множество легких смыслов, легких телодвижений, невесомых оттенков в отношениях, в работах, в мыслях. Это время легкости и молодости. Все должно быть подвижное. Скорее остроумное, чем умное. Скорее веселое, чем задумчивое. Мне не хватает фундаментальности. Конечно, я дитя своего времени, такой же легкий, такой же попрыгунчик, как большинство моих коллег, друзей, родственников. Но мне не хватает тяжести. Мир такой подвижный, он болтается, как таракан на спине. Цепляется за то, за это, но ни за что конкретно. Я не ощущаю такой плотной и явной земли под ногами, на которую можно встать и сказать: вот, я есть.
«Небо над моей головой», проект для выставки «Невесомость», 2013
Куратор сейчас важнее художника, дирижер важнее композитора, ди-джей важнее музыканта — и так далее. Это и есть невесомость — когда медиатор важнее медиа, а сраное медиа — это месседж: то есть форма передачи дважды важнее содержания.
Это создает ощущение легкости: ты купил фотоаппарат — ты фотограф, пришел в галерею — ты художник. Но это кажущаяся легкость. Мы все ощущаем недостаток весомости. В этой подвешенности мне некомфортно. Нужна земля, опора. Попытки найти землю под ногами — это то, что я делаю, когда готовлю выставку, когда выхожу в море на парусной лодке. Хочется чего-то конкретного, плотного, ясного и определенного. А мы живем в полутонах, намеках, в какой-то такой дымке.
Вот, например, хорошая эта выставка или плохая? А не знаю, вроде не плохая, вроде хорошая. Ты сейчас не услышишь ни от кого определенного отзыва и не получишь ответа на вопрос, чем она хороша или плоха. «Она затрагивает много смыслов» — ну да, прекрасно. Обычно получаешь такой ответ — как бы что-то неясное, неявленное. Но это признак нашего времени. Мне кажется, сто или двести лет назад было иначе, были четче критерии, четче понимание.
С чем связана эта наступившая размытость, по-твоему?
Во многом это связано с самим устройство нашей жизни. В сфере услуг работает 80 % людей, в сфере производства — 20 %. Это и есть невесомость. Я много лет работал в рекламе. Ни один торговец товаром не скажет, что он продает коричневую газировку, или машину, или джинсы. Он скажет, что продает наслаждение вкусом, престиж места, радость вождения и так далее. Тяжесть автомобиля нивелируется легкостью, удовольствием от вождения, какой-то такой суррогатной поэзией. И «люди хотят поэзии, на», вот этой легкости хотят. Но если ковырять глубже, в этом нет легкости. Это ложная легкость. Мы все делаем легковесные кратковременные вещи — в искусстве особенно. Вы разбираете выставку — и ничего не остается. Люди пришли, поймали «ощущение», настроение… ну здорово, а что останется? Невесомость.
Ты думаешь, что это качество нашего времени вообще? Или специфически российская история?
Качество времени вообще. Может, в России оно более проявлено… впрочем, я ничего не знаю, кроме России. Гипотетически, какая может быть невесомость у канадского лесоруба? У него все хорошо. Что-то ему нравится, что-то нет. Вот это он хочет, а того не хочет. Все у него «весомо, грубо и зримо». С другой стороны, у какого-нибудь канадского критика или канадского художника ситуация сравнимая с нашей. Но когда «весомый, грубый, зримый» лесоруб начинает покупать не топор, а джинсы или фотографию в галерее, он сразу оказывается в другой ситуации — он покупает удовольствие, сопричастность, какие-то эфемерности.
Вот сидел Кант, написал толстый кирпич, и у него слова весили, как гири. Дело не в Канте, а вообще в методе тех времен — собирании скупых слов, конкретном формулировании, выстраивании тяжелой концепции. Адекватной или неадекватной — покажет время, но это мощная такая глыбища. А приходит в конце XX века философ: ликует, порхает, подхватывает там и здесь какие-то наблюдения, заметочки, пассажики. И вроде на этом материале, на этой комбинаторике тоже можно работать. То есть, ты делаешь из всего сущего и как-будто общего свой собственный коллаж. Вот такой, а можешь из того же материала сделать другой. Как кому-то угодно.
«Небо на моей головой», проект для выставки «Невесомость», 2013
В музеях та же история: есть коллекция. Куратор, выдергивая из нее работы, как йогурты с полки супермаркета, формулирует разные высказывания — вот про групповую деятельность, вот вам поздний социализм, вот похвальное слово геям или порицание зоофилии — и так далее. И все это на одном и том же материале, на одних и тех же вещах, вопрос только конфигурации и подачи.
Это и есть легковесность — когда ничего не добавлено в «копилку». Коллекция какой была, такой и осталась, а высказывания множатся. Нет ни листьев, ни плодов, а есть еще один подстриженный кустик. Потом кустик отрос — его снова подрезали, по-другому. Потом еще, и еще. Но это тот же самый куст. Он не ветвится, не плодится, не растет — ничего. Легче стричь, чем выращивать. Поэтому фондовые рынки важнее, чем сельское хозяйство, нефтяные фьючерсы важнее добычи нефти, когда торгуется то, что еще не добыто. И это вполне нормально: рождаются и умирают состояния, люди, предметы. Это некий раздутый пузырь, который летит с необычайной легкостью, как воздушный шар, когда его накачивают теплым воздухом без конца. Но когда-нибудь он лопнет. Да, все лопнет.
Ожидание момента, когда он лопнет, — это стресс для тебя?
Не то чтобы я жду его с опасением. Если бы у меня был лишний миллион, я наверное вложил бы его в ценные бумаги и с опасением ждал, не лопнет ли пузырь раньше, чем я получу дивиденды. Но я живу сейчас и здесь. Другого времени и места у мен нет. И лишнего миллиона нет – лодку для кругосветки купить не на что. Живу как инфузория-туфелька, как безмозглая бацилла. На бытовом уровне предпочитаю хлопок синтетике, тяжелую вещь — легкой, железную — пластмассовой, механическую — электрической.
Это твоя попытка сопротивления невесомости подручными средствами?
Я бы не сказал, что это сопротивление. Сопротивление — нечто осознанное. А тут скорее эстетический момент. Просто мне больше нравится, например, хороший плотный шерстяной свитер, чем синтетика. Наверное, потому, что за шерстяным свитером стоит какая-то овечка, какой-то ручной труд, даже если он на самом деле не ручной. Но что-то натуральное, «от сохи» точно стоит. А в синтетике этого нет. В этом смысле молоток надежнее, чем электрический отбойник. Вот пленка ушла из фотографии, а мне-дураку ее жалко. Я понимаю тенденцию, конечно, я в ней живу, и если бы не она, я бы искусством не занимался. В XVI веке я бы не смог сделать свою работу. У меня ведь тоже искусство «лайт», все, что я делаю, легковесное. Но мне не хватает тяжеловесности, я хочу что-нибудь из мрамора сделать или из чугуна: поверженного Голиафа или голую Афродиту Уранию, или здоровенную стелу на въезде в Ижевск.
«Небо на моей головой», проект для выставки «Невесомость», 2013
Серьезно?
Да, я завидую Церетели.
Серьезно?!
Абсолютно. Он делает огромные вещи. Я предложил в Ижевск, например, эту самую стелу, очень хочу ее сделать. Тяжеловесный паблик-арт мне очень близок, мне его не хватает. А я, как нормальный художник, считаю, что если чего-то не хватает мне, то этого же не хватает всем. А если им всего хватает, значит, они просто не понимают, что им чего-то не хватает. Значит, надо сделать так, чтобы поняли и перестали прыгать, как резиновые мячики от стен, которые даже не деформируются от взаимных соударений.
Я бы сравнил толпу зрителей на открытии в художественной галерее с баскетбольными мячами. Они попрыгали, поскакали… но как были круглые, так и укатились круглыми по домам. Ничего не изменилось. Кто-то попал в корзину, кто-то нет, но осталось все как было. А вот если бы сюда, в галерею на открытие закатили баскетбольные мячи, а получили на выходе кирпичи — тогда я понимаю, это искусство на людей подействовало, оно их трансформировало, преобразило, сделало их тяжеловеснее, они задумались. А мысли тянут вниз, конечно. Мысли тянут на дно.
Ты вот сейчас шутишь, да?
Нет. Почему?
Просто ты говоришь об этой легковесности тоже так легко.
Конечно, говорить о ней всерьез я не могу. Я же начал с того, что я дитя своего времени. Мы же такие веселые все люди, у нас всегда карнавал, у нас всегда радость. В девяносто лет мы будем корректировать морщины, красить башку и скакать, изображая из себя мальчиков и девочек. Время такое. Ну, если что-то не изменится. А если изменится, мы, наоборот, станем веселыми старичками. Мы такие вот флюгеры.
То есть тебе нормально в этом времени?
Мне во всех временах плохо. Я считаю, что это привилегия художника — переживать свое время с отвращением.
И как ты с этим отвращением живешь?
Так и живу. И думаю иной раз, как хорошо было бы вызвать иного болвана на дуэль и зарубить его на хер саблей. Это тяжеловесно ведь? Грубо? Да, грубо! Кровища хлещет. Но это что-то реальное. Пушкин вызвал молодого Дантеса, а тот его застрелил. Убил, понимаешь? Грубо? Грубее не придумаешь. Тяжеловеснее не придумаешь. Такое было время. Там были, конечно, свои нереальности, но, по сравнению с нашим, это было до крайности реальное время. Так невежливо, так невежливо — убил другого человека! Ужас! Стыд-то какой! Вот мне не хватает такого.
Все скандалы и драмы сейчас в Фейсбуке — тоже проявление легковесности. Здесь все легко, все на расстоянии клавиатуры от тебя. Вот Гельман у нас главный пропагандист современного искусства в народном сознании, ему пишут гадости. Но если бы люди всерьез к своим словам относились, они бы понимали, что могут ответить за них. Понятно, что Марат бы не стал стреляться, как в XVIII веке, с каждым встречным мерзавцем, иначе он быстро бы закончил карьеру. Но, так или иначе, легковесность — она же и безответственность. На первом году работы в ABC я делал перетяжку: «Художник за базар отвечает». Это как бы шутливое, легковесное заявление в терминах девяностых годов, на сленге уходящей эпохи. Но, по существу, это позиция, с которой я полностью согласен до сих пор.
С другой стороны, что касается моего персонального ощущения «здесь и сейчас» в России, то я, наоборот, чувствую угнетающую тяжеловесность, возобновление некоего гнета, запрета, нависшую «бетонную мухобойку» над головой. Это, как ни странно, не отменяет легкости. Такая диалектика легкости и тяжести. Культура легкая, но чугунная мухобойка, которая пролетает над высунувшейся головой, вполне весомая. Вообще наше общество похоже на небоскреб с жесткой конструкцией и стеклянными стенами. Стены меняются как угодно, потому что легко их форматировать под задачу: вроде как кустик постричь в музее. Но вот сами направляющие, несущие конструкции очень жесткие, они очень давно и далеко торчат. Начиная с вавилонов и римов они прослеживаются и никуда от них не денешься. Даже если стекло снять, там такая направляющая остается, такой штырь, что прямо-таки трепетно делается.
«Лапуту», 2-е Московское бьеннале, 2007
Еще вот — наша способность резко и быстро менять точку зрения. Это отвратительно. Это отвратительная легкость. Каждую секунду ты проваливаешься и проваливаешься, как при орбитальном полете. Ты цепляешься за одно — оно проваливается, цепляешься за второе, третье — все проваливается. Потому что провал у нас в голове.
Как ты реагируешь на этот провал?
Смотря в чем провал. Если ты полюбил человека и провалился, ты воспринимаешь это как крах, у тебя жизнь сломалась, это ужас. С другой стороны, ты вышел на работу, возлагал на нее надежды и провалился. И ты думаешь: ну и черт бы с ней, найду другую. Зависит от ситуации. Но любая наша деятельность — это бесконечный провал. Во всем, что ты делаешь, ты в итоге проваливаешься. И вот летают семь миллиардов искусственных спутников Земли и все время проваливаются, каждый на своем поле провала. «Лузерство» как онтологическая категория. Извини.
Хотя мне кажется, что люди адаптивно меняются в соответствии с качеством времени, и даже провалы в любви, например, уже не воспринимаются как трагедия.
Потому что мы легкие. А ты читала страдания юного Вертера? А ты не офигела, когда это читала, оттого, насколько это всерьез? А Лермонтова почитай. Из Петербурга приезжает умудренный опытом, разочарованный молодой человек, которому — ремарочка — 22 года! У них и жизнь была короче. Может, мы живем слишком долго. И, полагая себя вечными, можем позволить себе эту легкость. В каждый отдельный момент времени мы полагаем, что у нас все хорошо и что так будет всегда. И наша жизнь дает нам для этого основания, потому что мы живем в мире, в котором есть, конечно, реальные проблемы, но мы стараемся их не замечать. Потому что иначе мы испачкаем себе красивую одежку, помнем машину или расстроимся — ну зачем это? Можно через Фейсбук перечислить деньги в поддержку собак, детей, египетских христиан, кого угодно. А деньги — говно нашего мира, ими делиться легко. Куда ни ткнешь — везде натыкаешься на это вот «легко».
Легко и невесомо. Мы все время парим. Радостное воодушевление — повседневная модель нашей жизни. Мы выходим утром из дому, выпив кофе, и он нас окрыляет. Потом мы пьем «Ред булл», и он нас окрыляет. Все нас, к сраным собакам, окрыляет. Ничего нас не загоняет в шахту подземную с ломом в руках. Мы рождены для песнопений, для сладких звуков и молитв. Мы какие-то эльфы все, цивилизация каких-то сраных эльфов!
Сказав в какой-то момент что-то слишком тяжеловесное или грубое, мы всегда можем поставить смайлик: «спокойно, это шутка, не относитесь слишком серьезно, ну мы же все понимаем». Вот это тоже один из аспектов легкости — это всеобщее: «ну вы же понимаете». Я довольно часто включаю такого дурака, это мой персональный способ бороться с легкостью: я не понимаю, объясните. Это способ сдвигать границы, в которых ты существуешь.
Кстати, легкость традиционно связана с будущим. Все в будущем должно летать. Если фантастику смотришь или читаешь, там все летает, там парящие города и огромные, но при этом легковесные конструкции, антигравитация всякая. Полет, легкость — это будущее, а тяжесть — это земля, прошлое, смерть, кости, динозавры.
А как сейчас эти отношения легкости с будущим реализуются? И как твои отношения с будущим складываются?
Мои отношения с будущим поставлены на «стэнд-бай». Я нашел нечто среднее между легкостью парения и тяжестью хождения — а именно хождение по воде. В быту я решаю это вот таким образом. А в художестве — да, ощущаю давление и всячески с ним борюсь.
Давление легкости?
Давление легкости. Именно. Необходимость быть легким и понятным, говорить коротко, изъясняться благозвучно. Нас много, может, еще с этим связана наша легкость. Мы живем в скученном месте, нас в Москве больше десяти миллионов. В деревне все тяжелые, все на земле стоят, все понимают: не бросил зерна — не будет урожая, не будет урожая — нечего будет продавать, не продашь — не пожрешь. Я упрощаю, конечно, но примерно так.
А мы здесь работаем кураторами, художниками, продавцами электроприборов, журналистами. Завтра меняется система, выключается электричество, и мы все оказываемся в положении фермера, на земле стоящего. И что? Момент перехода от легкости жизни к тяжести жизни не дай нам бог испытать. Мы все его боимся, с одной стороны. А с другой стороны, мы страдаем от легкости. Нам хочется настоящего, но, сталкиваясь с настоящим, мы понимаем, как это трудно, тяжко и болезненно. Как-то так. А искусство — зона, лишенная настоящего, одна из наиболее эфемерных. И в этом ее прелесть.
Лишенная настоящего?
Да.
Мне как-то всегда казалось, что наоборот.
Мне тоже казалось это нечто очень цельное и плотное. Я начал заниматься и интересоваться искусством, потому что у меня было ощущение, что в нем должно быть что-то настоящее, устойчивое, на чем можно сформулироваться и собраться. Но выяснилось, что нет, что это очень подвижная система: вся расползается, как ледяные площадки, по которым надо прыгать с одного уровня на другой, и все везде скользкое и подвижное.
«Спутник», галерея XL (АВС)/Красноярское музейное бьеннале, 2009
Почему я ушел из рекламы? Потому что мне надоело работать в ситуации услуги. Мне казалось, что в искусстве эта ситуация возникает реже. На самом деле она возникает постоянно, и огромное количество людей не видят ее как проблему. Я вижу ее как проблему, потому что, по-моему, не имеет смысла заниматься современным или вообще искусством, если не выходить за пределы ответов на ожидание, если ничего не доставлять сверху. Что-то ты должен доносить, производить. Вот в этом, мне казалось, должна проявляться эта тяжесть, которой не хватает. Но сейчас, если ты позовешь художников на выставку, придут 30 человек, все что-то сделают, будут интересные, остроумные, талантливые какие-то вещи, чертова куча таких вот вещей. Это ситуация такого креатива, она ничем от рекламы не отличается по сути. Принесите нам три идеи, мы из них выберем одну адекватную. И люди начинают себя под задачу кромсать — это ситуация не искусства, а дизайна, когда ты должен отвечать сформулированной задаче.
Вообще искусство определенно более легковесное и менее обязывающее занятие, чем садоводство или, допустим, подавление мятежей, или металлопрокат.
Для тебя это проблема? Для тебя это стало когда-то трагическим открытием?
Не уверен, что трагическим. Скорее, разочаровывающим. Просто я открыл, что все, что я делаю, легковесно и невесомо.
Москва, галерея XL, 16 апреля 2013 года
