Перекресток: Афганистан — страна, которой нет, но она есть (2004)
Страна ариев.
Раз в неделю, в полночь, Ту-154М компании «Ариана» вылетает из Шереметьево-2 в Кабул, древнюю столицу несуществующей страны мифических ариев. Афганистан — страна-призрак, которая на протяжении столетий отстаивает свою реальность, а последние триста лет еще и независимость. Территория, примерно соответствующая современному Афганистану, в разные времена «находилась под властью» персидских, греческих, индийских, иранских, арабских, монгольских завоевателей — всех кого ни попадя, кроме, разве что, бельгийцев и японцев. В восемнадцатом веке Ахмад Шах, видный афганский сепаратист и борец с иранскими на тот момент оккупантами, объявил себя эмиром земель, прилегающих с севера и юга к горному массиву Гиндукуш, а эти земли — своим независимым эмиратом. Так в высокогорной пустынной стране с разнородным многонациональным населением возникла афганская государственность, контролирующая проходы в горах на перекрестке торговых путей между Западом и Востоком. Поэтому все последующие завоеватели уже могут более-менее считаться таковыми по отношению к собственно афганскому государству. Новая и новейшая история дополнила список завоевателей британскими, пакистанскими, советскими и американскими оккупантами.
Афганцев как таковых тоже нет. Есть пуштуны, таджики, хазара (хазарейцы), узбеки, туркмены, нуристанцы и другие народы, населяющие отдельные части Афганистана и говорящие на своих языках. Государственными являются языки самых многочисленных этнических групп: пуштунский (пушту) и таджикский (дари). Таджики, узбеки и туркмены живут к северу от Гиндукуша, рядом с Таджикистаном, Узбекистаном и Туркменией. Пуштуны живут на юге, юго-востоке от Гиндукуша на территории условного Пуштунистана, половина которого благодаря предусмотрительной британской национальной политике относится ныне к Пакистану. Поэтому у пуштунов нет своего государства или же есть два, но не вполне своих — как вам будет угодно. Равно как и у хазара, живущих в центральной провинции Бамиан (известной гигантскими каменными буддами, которых бессмысленно расстреляли талибы в 2001 году) и на юге, в пакистанском же Белучистане, отделяющим Афганистан от Арабского моря.
Новейшая политическая история страны читается как библейский список. В 1973 году Дауд прогнал своего брата, доброго короля Захира, сделал республику и стал ее президентом. Дауда никто не любил — ни моджахеды, ни коммунисты. Моджахеды ушли в горы и начали с ним воевать. Дауд посадил в тюрьму коммуниста Тараки, а тот вышел из тюрьмы, убил Дауда и хотел вместо него править страной и воевать с моджахедами. Но злой Амин подло убил своего друга Тараки. Тогда Кармаль позвал на помощь безбожных русских «шурави», убил Амина и стал править страной и воевать с моджахедами, но возгордился. Наджибулла прогнал Кармаля и стал править страной и воевать с моджахедами, а «шурави» обиделись и ушли к себе на север. Воевать с моджахедами стало некому.
Моджахеды прогнали Наджибуллу, но поссорились между собой и разрушили Кабул. Из Пакистана пришли талибы, прогнали в горы моджахедов, убили Наджибуллу и стали править страной. Американцам и моджахедам не нравилось, как талибы правят страной, поэтому американцы прилетели и разбомбили талибов, а моджахеды пришли и опять захватили то, что осталось от Кабула. Но лукавые американцы привезли с собой Карзая, поставили его правителем и стали управлять страной от его имени.
Все эти названия провинций, экономические выкладки, списки президентов, духовных лидеров, моджахедских командиров никак не складываются у меня в целостную картину страны. Она похожа на лоскутное одеяло и географически, и политически, и с какой стороны ни посмотри…
За иллюминатором светает. Можно разглядеть поверхность земли. Рельеф меняется, земная твердь под крылом идет какой-то однообразной рябью, постепенно сминаясь в горные кряжи. На трех передних креслах трое правоверных мусульман неумолимо приближающейся исламской республики вовсю хлещут кизлярский пятизвездочный коньяк. Их приятель, сидящий через проход, выглядит как гоанский диджей-индус: крашеный блондин в разноцветной кислотной рубахе, оранжевых джинсах и армейских ботинках абсолютно не соответствует моему представлению о суровых воинах ислама. Шею и запястья крашеного блондина украшают массивные золотые цепи. Коньяк он закусывает большим зеленым яблоком.
Самолет глухо скребет колесами потрескавшийся бетон взлетно-посадочной полосы. Рядом со зданием аэропорта припарковались буро-зеленые Ми-24 с обвисшими винтами и какие-то мелкие желто-коричневые вертолетики с аббревиатурой ISAF. На выходе из таможенной зоны среди таксистов и встречающих я сразу вижу двух афганцев с плакатиком «Касалапов». По-европейски одетого крепкого мужика с аккуратно постриженной седой бородкой зовут Насир. У него внимательный, изучающий взгляд и дружелюбная улыбка. Он менеджер отеля, в котором мне предстоит остановиться, и временно мой гид, охранник и шофер. Говорит на двух языках — дари и фарси. Поэтому рядом с ним молодой общительный паренек, Хуссейн, переводчик с дари на английский и знаток компьютеров.
На фасаде кабульского аэропорта — забавная наркоманская надпись «Have a nice trip». Слева от нее — огромный портрет действующего и будущего президента республики Хамида Карзая, справа — такого же размера лик национального героя республики Ахмад Шаха Масуда в неизменной паншерской шапке. Мы покидаем аэропорт и направляемся к автостоянке. Там представлены автомобили двух видов: десятилетние праворульные «тойоты-короллы» и подержанные джипы разной величины. Мы садимся в темно-синюю тойоту с правым рулем. Насир ведет машину, Хуссейн развлекает меня беседой. Я верчу головой по сторонам и пытаюсь понять, куда попал.
Машина петляет между колдобинами и выбоинами, подпрыгивая на ухабах. По обе стороны дороги за глухими заборами прячутся двух-трехэтажные особняки. Путь от аэропорта в Шахри-Нау, где расположена моя гостиница, пролегает через респектабельный кабульский район Вазир-Акбар-Хан. Здесь иностранные посольства соседствуют с офисами международных корпораций и виллами моджахедских командиров. Кое-где подъезды к зданиям защищены мешками с песком и колючей проволокой. Хуссейн рассказывает, что во время гражданской войны начала девяностых, этот район пострадал меньше других, основные бои были гораздо южнее. Гражданская война окончилась, а гражданский мир все не наступает.
Машина поворачивает с центрального проспекта на узкую прямую улицу с множеством цветочных магазинов — Flowers Street. Приехали.
Кабул
Шахри-Нау означает «новый город». По сравнению со старым городом, который выглядит как непомерно разросшийся среди окрестных холмов кишлак, он смотрится явно современнее. Магазинчики-дуканы, частные гостиницы, забегаловки – все это чудовищно напоминает нищие кварталы в Нью-Дели. Только индийский воздух пахнет пряностями и сизыми выхлопами трехколесных моторикш, а здесь цветочные ароматы смешиваются с запахом горелого сала. Все правильно: вход в четырехэтажную гостиницу — напротив цветочного магазина, а в двух шагах от входа козлобородый мужик в чалме жарит на длинном узком мангале малюсенькие комочки баранины на кончиках коротких шампуров.
Говорят, еще год тому назад здесь можно было снять виллу с бородатыми охранниками за двести-триста долларов в месяц. Теперь все изменилось. Виллы стали во много раз дороже, бороды — короче, жизнь — спокойнее. Но бородатые охранники с «калашниковыми» на коленях все так же дремлют по ночам на табуретках перед входными калитками, а немногочисленные иностранцы в темное время суток перемещаются по самому безопасному кабульскому району только на канареечного цвета такси или в сопровождении местного проводника. Я своими глазами видел две такие евроазиатские парочки на цветочной улице, когда в сопровождении Хуссейна поздно вечером возвращался к себе в гостиницу из ресторана «Нью-Йорк», больше похожего на украшенную гирляндами чебуречную неподалеку от платформы Лось. Знали бы вы, какой великолепный кабули палао — кусок жареной баранины на кости под горкой сладкого, с изюмом, риса — нам принесли в этом невзрачном с виду заведении. Если в Кабуле умеют так готовить, ничего удивительного, что все моджахеды так стремились его захватить.
Гостиница, в которой я остановился, принадлежит Фариду. Для каждого встречного здесь я его гость. Наверно, поэтому мне приносят в номер единственную микроскопическую жестянку гнусного растворимого «Нескафе», который я терпеть не могу, и по первому требованию меняют белье и полотенца. Кроме меня, кофе здесь не пьет никто. Все пьют чай, колу и ее химические производные. Ту же самую кофейную банку мне подают и в ресторане на первом этаже. За три дня я ее прикончил и ближе к отъезду мне купили новую, точно такую же.
Фарид — преуспевающий российский бизнесмен афганского происхождения. Он закончил МГУ, прекрасно говорит по-русски, живет в Москве и занимается инвестициями в афганскую экономику. По аналогии с «новыми русскими», Фарида, наверное, следует называть «новым афганским». Для афганцев он богатый и влиятельный человек из знатного пуштунского рода, который процветал и при короле, и при советской власти. Как у всех пуштунов, его фамилия оканчиваются на «зай». Афганскими королями были пуштуны рода Мухаммад-зай. Текущий президент республики Хамид Кар-зай — пуштун из кандагарского племени Попол-зай. Карзай представляет в Афганистане интересы американских империалистов — естественных конкурентов российских капиталистов. Прагматичный Фарид не отчаивается и планирует свой бизнес с учетом этого обстоятельства. Работы здесь столько, что места хватит и тем и другим. Строительство и все, что с ним связано, — самый актуальный бизнес.
Западная часть Кабула сильно разрушена. Многокилометровый лабиринт из кирпичного лома и остатков непрочных глинобитных строений. Людей немного, делать им здесь нечего, жить негде. По обеим сторонам пустынной улицы в железнодорожных грузовых контейнерах устроены магазинчики. Некоторые контейнеры обложены мелким кирпичом и превращены в жилища – по форме и по площади они примерно такие же, как комната в традиционном афганском доме.
Среди руин возвышаются остатки железобетонного здания советского культурного центра. Здесь когда-то росли тенистые деревья и струились фонтаны — словом, был оазис с дворцом культуры в посередине. Остатки широкой лестницы спускаются от центрального входа к каскаду пересохших искусственных водоемов бывшего оазиса. Из рваных дыр, проделанных в стенах дворца ракетами и крупнокалиберными снарядами, торчит арматура. Проходы и оконные проемы завешены разноцветными лоскутными покрывалами. Насир объясняет, что тут живут около трехсот малообеспеченных семей. В это легко поверить.
По огороженному двору с визгом носятся сотни малолетних оборванцев, они окружают нас и требуют бакшиш. Я пытаюсь их сфотографировать. Взрослые обитатели развалин издали наблюдают за нами. Пожилой мужчина в чалме обменивается с нами приветствиями и что-то командует детям. Удивительно, но те послушно отходят на пару метров и галдят на пару децибел тише.
В советское время мужчина работал здесь библиотекарем, каким-то чудом пережил все обстрелы, талибские репрессии и американские бомбежки, а теперь здесь же на общественных началах учит окрестных детей грамоте. Он показывает свою глинобитную постройку, прилепившуюся к бетонной стене культурного центра. Такие домишки легко разрушаются во время войны и легко строятся на время перемирия. Я даю бывшему библиотекарю бакшиш и в знак уважения прикладываю правую руку к груди.
Едем по прямому, как по линейке проложенному шоссе Дар-ул-Аман, мимо бывшего советского посольства. Его огромная территория заброшена много лет назад. Из окон развалившихся бетонных корпусов административных зданий свисают какие-то цветные тряпки. Там, за сохранившейся оградой, давно обжились сквоттеры — пуштунские беженцы, которых сейчас вроде бы с огромным трудом выгоняют, чтобы вернуть бывшую советскую собственность России. Но пока российское посольство ютится в особняке в центре Кабула.
Уже после возвращения в Москву мне в руки попал любопытный документ — дневник одиннадцатилетней девочки, семья которой жила в Афганистане во второй половине семидесятых. Три дня, с 27 по 30 апреля 1978 года, пока на улицах Кабула шли бои, советские дети просидели в подземном убежище на территории посольства. Первого мая девочка вышла на улицу из подвала и записала в своем дневнике: «Сегодня лучший день весны, сегодня Первомай! Вся Советская Страна отмечает этот праздник. А когда он у афганцев? Хм, хм, хм! Не знаю. Да, забыла вам сказать: три дня назад здесь в Афганистане начался переворот. Рабочие (то есть восставшие) поднялись с восстанием против своего правителя Дауда. Дауд, когда всходил на трон, обещал всем, что народ не будет жить бедно. Но не выполнил своего обещания. Тогда народ поднялся на него с восстанием (возглавлял восстание Мухамед Кадыр). Скоро они свергли Дауда и Наина (брата Дауда). Заместо Дауда поставили Кадыра. Кадыр тоже поклялся. И вот, когда мы ездим по городу, сразу замечаем, что все становится лучше. З0 апреля все кончилось. Значит Первомай у афганцев тридцатого. Все-таки я умираю со скуки».
В самом конце шоссе на холме возвышаются живописные руины дворца Дар-ул-Аман. Я прошу Насира остановиться, чтобы сделать фотографии. Он предупреждает, что фотографировать запрещено, поскольку рядом с дворцом есть военные объекты международных миротворцев — могут отобрать камеру. Ни одного миротворческого джипа поблизости нет, я делаю несколько кадров. «Успел, сделал?» – радуются, как напакостившие школьники, Насир с Хуссейном, которые ждут меня в машине…
Миротворцы не любят, когда их снимают. Особенно американцы. Их здоровенные хаммеры с пулеметом на крыше и буквами ISAF по бокам иногда попадаются нам на улицах города. Остальные натовцы ездят на других джипах. Немцы на «геленвагенах», бельгийцы на «лэндкрузерах». Два бельгийских джипа встретились нам на окраине «кабульских черемушек» — в микрорайоне хрущевских пятиэтажек, построенном советскими строителями, как и все остальное в Афганистане, кроме кишлаков и мечетей. «Ни в коем случае не снимай и не говори, что ты из России», — шепчет мне Хуссейн. Подхожу к двум громилам в пятнистой форме, представляюсь журналистом из России и прошу разрешения сделать фото мужественных бельгийских миротворцев, поскольку один из них похож на лопоухого и краснорожего Ван-Дамма. Оба с удовольствием позируют на фоне пятиэтажек, испещренных следами от пуль и кое-где меченных подпалинами от пожаров.
В «микрорайоне» есть электричество и вода, что делает «хрущевки» вполне приличным жильем. Иностранцев здесь нет. Я привлекаю пристальное внимание жителей и вызываю нездоровый интерес у детей, которые толпами носятся между домами. Районный безумец — оборвыш лет четырнадцати — грубо распихивает школьников и преследует нас, хрипло голося на весь микрорайон: «Mister, mister! give me ten dollars!» Во-первых, я не «мистер», во-вторых, мне жалко десяти долларов, а местных афгани у меня пока нет. Хуссейн гонит мерзавца прочь, но тот подхватывает с земли булыжник и угрожает разбить стекло машины. Аргумент силы, с которым не поспоришь. Насир дает шантажисту бакшиш.
Через два дня мы встретили того же самого безумца рядом со стадионом с олимпийскими кольцами на фасаде, каких полно по всей России: он деловито катил вдоль обочины дороги старую автопокрышку, не обращая на нас внимания. Стадион заинтересовал меня тем, что на его игровом поле талибы проводили по субботам публичные казни. Толпа сидела на трибунах и слушала, как судьи зачитывают обвинительные приговоры, и в спорных или неочевидных случаях, знаками одобрения или осуждения решала судьбы обвиняемых: кому отрубить руку за воровство, кому отрезать грудь, кого побить камнями за супружескую измену и несанкционированное появление на улице, кого просто расстрелять как врага народа, пьяницу или меломана. Не знаю, за что там еще можно было поплатиться. Многие талибские запреты не объяснимы ни религией, ни здравым смыслом. Большинство из них касается женщин: им нельзя учиться, работать, заниматься политикой, покидать дом без разрешения мужа, обнажать за пределами дома любую часть тела, вплоть до кистей рук, незамужним нельзя стирать в реке белье.
Ну, хорошо, пусть талибы считают женщину существом второсортным и подчиненным, пусть религия налагает запрет на изображение живых существ или шоппинг во время молитвы, пусть длинная борода и короткие волосы более приличествуют правоверному мусульманину, чем бритый подбородок и длинные волосы. Но чем не угодила талибам музыка? Почему нельзя играть с птицами, танцевать на свадьбах и разводить голубей? «Талибы запугивали нас, — объясняет Насир. — Они хотели сломить людей, запугать, чтобы никто не осмелился им возразить. Они говорили про законы шариата, а сами творили беззаконие». «И что, — спрашиваю я у Насира, — не удалось талибам сломить и запугать людей?» — «Почему не удалось? Еще как удалось! – отвечает он. — Кроме, разумеется, паншерских львов непобедимого Масуда».
Талибы появились ниоткуда и исчезли в никуда. Я очень хочу встретиться с кем-нибудь из бывших сторонников «Талибана», но все афганцы, с кем бы я об этом ни заговорил, либо воевали с талибами, либо не знают ни одного талиба. Странно, не могли же исчезнуть без следа, скрыться в пещерах или уйти в Пакистан миллионы сторонников движения «Талибан». «А ты поговори с хозяином ресторана в моей гостинице, он точно бывший талиб, — советует мне Фарид. — И не из простых. Он бывший идеолог «Талибана», ученый человек, сидел всю жизнь в Пешаваре, писал манифесты и статьи. Он и сейчас книгу пишет о геополитике. Ни с моджахедами, ни с американцами не воевал, поэтому его никто не трогает. Бороду подровнял и теперь арендует у гостиницы помещение под ресторан. Плохой, правда, у него ресторан, кухня плохая, обслуживание плохое, ремонт не хочет делать. Половина зала отгорожена занавеской — там отдельные места для женщин. Выгоню его скоро, найму дизайнера и сделаю нормальный европейский ресторан. Попробуй с ним поговорить, только он вряд ли захочет вообще с тобой разговаривать, а уж рассказывать про «Талибан» — и подавно». Увы, ресторанный идеолог и геополитик заболел в день моего приезда. С утра мелькнул в гостинице, а к вечеру уже был прикован к постели на весь срок моего пребывания и тем самым вежливо избег лишних расспросов.
Не только этот человек, но и все афганцы, с которыми мне довелось общаться, проявляют невероятную деликатность в общении с «русским гостем Фарида». Почти тридцать лет в стране идет гражданская война. Каждый, кому за тридцать, так или иначе воевал на чьей-либо стороне. Насиру примерно сорок пять — стало быть он тоже бывший моджахеддин, даже больше того, как он сам выразился, «полевой командир». Он таджик, паншерец, стало быть воевал на стороне Северного Альянса под началом Ахмад Шаха Масуда.
Во время талибской кампании второй половины девяностых годов отряд Насира, состоящий из двухсот бойцов, прикрывал подступы к Паншерскому ущелью. Каждый день с раннего утра талибы воевали, прерываясь лишь для намаза, а вечером после войны ужинали и ложились спать, чтобы утром следующего дня опять идти на штурм. И так на протяжении месяцев. Все три больших штурма Паншера Северный Альянс отбил. «Паншер — неприступная крепость, — говорит Насыр. — Никто еще не смог захватить его». «А как же советские войска?» — задаю ему неполиткорректный вопрос. «Шурави захватили, но они семь раз штурмовали, а в конце концов все равно ушли из Афганистана», — объясняет мне свое видение истории Насир.
До войны с талибами он был офицером в правительственных войсках всенародно избранного президента Наджибуллы. «А когда-нибудь, -спрашиваю, — с советскими войсками воевал?» Ухмыляется и отнекивается в ответ: «Русский – карашо». Русские, мол, помогали великому Масуду воевать с талибами, строили больницы и дороги, давали деньги. Десять лет, пока в Афганистане стояли советские войска, всем было хорошо. Москва давала деньги своим сторонникам, бесплатно лечила и учила бедных. Америка с Пакистаном давали деньги моджахедам, некоторые бедные люди шли работать моджахедами и тоже могли прокормить семью. Торговля процветала, афганцы друг в друга почти не стреляли — зачем? Всем и так было хорошо. Кроме разве что советских солдат срочной службы, которых никто не спрашивал, хорошо им или нет.
Один из соратников Масуда, нынешний глава совета моджахедов Афганистана коммандер Годо, несколько лет назад побывал в Таджикистане и, вернувшись, заключил, что с русскими воевали зря: если бы русским не мешали, то в Кабуле было бы хорошо и спокойно как в Душанбе. Наверно, это комплимент. Коммандер Годо — человек уважаемый и авторитетный, из паншерской братвы поднялся, базар держит и за свои слова отвечает. Это вам не какой-нибудь скользкий узбек генерал Дустум, который сегодня за Наджибуллу, завтра за Хекматияра, а там и с талибами договорится, если прижмут.
Генерал Дустум – тот самый моджахедский командир, который разрушил пол-Кабула своими орудиями с огневых позиций на холме Мараншан. Вся верхушка холма перепахана укреплениями, завалена орудийными гильзами и покореженной советской техникой. Со смотровой площадки Кабул виден как на ладони. У подножия, в рифленых полукруглых ангарах за колючей проволокой строится новая американская дискотека для натовских воинов-интернационалистов. А Дустум теперь баллотируется президенты и, приезжая в столицу, носится в сопровождении охраны по кабульским ухабам на трех наглухо тонированных черных «лэндкрузерах» последней модели, густо обвешанных кенгурятниками и антеннами спутниковой связи.
Паншер
От Кабула до Паншера примерно 120 километров. Два часа езды по сравнительно хорошей трассе на север до Джабал-сараджа и час по абсолютному бездорожью до блокпоста на входе в узкий, каменистый створ ущелья. На этом блокпосту у меня первый раз проверяли документы и долго вертели в руках редакционное удостоверение с крупной надписью «Press». Пока Насир общался со знакомыми охранниками, Хуссейн объяснил мне причину задержки: меня приняли за американца, а им сюда въезд запрещен.
Американцам можно воевать с талибами на юге, в Кандагаре. А к северу от Гиндукуша свои порядки. Северный Альянс американцев не жалует. Пару лет назад паншерцы обезоружили группу натовских военных, которые пытались занять и обустроить бывшую советскую базу, расположенную рядом с «горлом Кабула» — дорогой на север, через перевал Саланг. «Американские вертолеты теперь дальше Баграма без разрешения не суются», — с гордостью сказал мне ставший более дружелюбным после проверки документов и традиционного бакшиша паншерский страж.
Мы углубляемся в ущелье. Разбитая пыльная дорога извивается вдоль бурной реки. Дорога узкая, между скалой и обрывом едва разъезжаются две машины, но каждый водитель, включая моего моджахеда, старается выжать из своей колымаги всю дурь и поднять как можно больше пыли на поворотах. По обочинам валяются разбитые танки и бэтээры советского производства. Постепенно каменистое ущелье превращается в живописную долину с кукурузными полями, рощами и кишлаками, лесенками сбегающими со склонов гор к реке. Переводчик Хуссейн рассказывает мне про Ахмад Шаха Масуда, к мавзолею которого мы направляемся. По словам Хуссейна, Масуд чуть ли не святой человек: он бесстрашный воин, мудрый политик и справедливый вождь таджикского и всего афганского народа.
Будущий народный герой начинал свою исламскую герилью в кабульских студенческих кружках первой половины семидесятых вместе с будущим моджахедским президентом Раббани и будущим антигероем Хекматияром, который два года назад объявил джихад Америке и пустился в бега. В 1975 году Масуд вернулся в родной Паншер с горсткой молодых революционеров, чтобы поднять народ на борьбу с Даудом. Народ на борьбу не поднялся, и правительственные войска загнали юных моджахедов в горы.
Все изменилось с приходом советских войск. У исламской революции появилась цель – «неверные», советские атеисты и их сторонники, — и пакистано-американские средства для джихада. Франкоговорящий, харизматичный, образованный, сравнительно демократичный (по исламским меркам) Масуд скоро стал любимцем журналистов и европейских интеллектуалов. На родине он не запятнал себя ни предательствами, подобно Дустуму, ни торговлей наркотиками, подобно Хекматияру, ни особыми зверствами, подобно «гератскому эмиру» Исмаил Хану. Трагическая гибель Ахмад Шаха Масуда на пике его военных и политических успехов окончательно превратила его в «афганского военно-политического святого». Его именем клянется в Афганистане каждый политик, его портреты висят во всех учреждениях, на уличных биллбордах, в каждом дукане и в каждой закусочной. Его шерстяная афганская шапка стала таким же народно-освободительным брендом, как берет Че Гевары. Поэтому в Рохе мы останавливаемся и покупаем для меня масудовскую шапку и черно-белый клетчатый платок, как у Масуда. Под одобрительные возгласы торговцев я примеряю шапку и учусь повязывать платок. «Русский карашо», — улыбается Насир и поднимает вверх большой палец.
Мавзолей Масуда — белое здание с полукруглой зеленой крышей — венчает собой одноименный холм на подъездах к Базараку. Рядом с киоском, торгующим книгами о национальном герое, прикопана ржавая разбитая «тридцатьчетверка» и искореженный бронетранспортер с отвалившейся башенкой. С холма открывается панорама Паншерской долины с многочисленными кишлаками, полями и стоянками устаревшей военной техники. Долина тянется до самого Пакистана. Где-то в прилегающих к Паншеру ущельях есть изумрудные и рубиновые копи, обеспеспечившие Северному Альянсу финансовую независимость.
Насир показывает мне домик, желтеющий внизу среди деревьев. Там жил Масуд. На склоне соседней горы укреплен брандмауэр: Масуд с возвышения, будто из райских кущ, присматривает за своими цветущими владениями. Он видит, как бородатый учитель естествознания выводит мелом на доске закон сохранения импульса «P1+P2=const», а внезапный порыв пыльного ветра дергает зеленый брезент школьной палатки и на радость ученикам опрокидывает доску.
Он видит, как любопытные малыши в коричневой школьной форме после уроков бегут домой по пыльным обочинам. Как рейсовый «пазик» останавливается у покосившегося павильона, чтобы забрать старуху с открытым лицом и кистями рук. Как трое охранников огороженной проволочной сеткой стоянки старых, но все еще смертоносных советских танков лениво отговаривают российского журналиста фотографировать военный объект, а когда он-таки фотографирует — махнув рукой, возвращаются к своим, сваленым горкой «калашниковым» и вновь погружаются в дремоту. Он все видит. На лице Масуда одобрительная улыбка – значит, все будет хорошо.
На обратном пути останавливаемся перекусить в придорожном заведении. В зале четверо афганцев неторопливо пьют чай. Мы оставляем обувь в пешеходной канаве, которая тянется через все помещение и рассаживаемся на ковриках, уложенных вдоль стен. Я складываю ноги так, чтобы мои подошвы не были обращены в сторону сидящих рядом людей и осматриваюсь. Серьезный пожилой дядя напротив пристально и недружелюбно разглядывает меня. У людей, как и у прочих животных, пристальный прямой взгляд выражает агрессию. Одна нога у моего визави согнута в колене, другая вытянута таким образом, что босая пятка торчит как раз в мою сторону. Я спрашиваю Хуссейна, означает ли поза этого недовольного мужика демонстративное неуважение ко мне. Хуссейн пожимает плечами и говорит что-то на дари Насиру. Насир кивает, поворачивается к афганцу и говорит что-то на дари афганцу. Тот огрызается, встает и пересаживается в дальний конец зала. «Нет, ничего не означает», — лучезарно улыбаясь, поясняет мне содержание короткой сцены Хуссейн.
Хозяин заведения приносит две большие плоские миски с шашлыком, три лепешки, жестяную менажницу со специями, три фарфоровых чайника и три граненых стакана. Все это он ставит на кусок линолеума перед нами. Наконец-то я пробую шашлык по-афгански — как тот, что жарится с утра до вечера перед входом в гостиницу: два маленьких кусочка баранины и такой же маленький кусок жира между ними на коротком шампуре. Ни зелени, ни овощей. Лепешкой нужно захватить все три куска, стянуть с шампура и, предварительно обмакнув в специи, отправить в рот. Некоторое время мы молча жуем хлеб с мясом. Насир показывает мне кусок жира, зажатый лепешкой и объявляет по-русски: «Жопа овцы». Ага, она самая. Неожиданное знание русского языка для никогда не воевавшего с «шурави» моджахеда.
Чадри и дорога на Джелалабад
В Кабуле три с половиной миллиона жителей. Кажется, все они пришли на базар. Мы с Хуссейном продираемся через плотную, как в московском метро в час пик, толпу. Я привычно придерживаю рукой рюкзак с деньгами, документами и цифровой камерой. Менялы с толстыми пачками афгани, долларов и евро в руках преследуют нас по пятам. За доллар дают 46 афгани. Идем в обменный пункт, который устроен так: на асфальте лежит коврик, на коврике аккуратными стопками сложены деньги — целое состояние. Рядом на корточках сидит мальчишка лет четырнадцати и присматривает за добром. Его старшие коллеги с деньгами в руках бродят по окрестностям, отлавливая редких клиентов. Ни грабителей, ни охраны, ни очереди в обменный пункт.
Мне нужно купить голубое чадри — шелковое покрывало до пят с узорчатым окошком для глаз, которое носят правоверные кабульские женщины. На окраинах женщины сплошь ходят в чадри, а чем ближе к центру, тем чаще попадаются дамы в европейской одежде и с открытым лицом. Мы продираемся по хлипкому пешеходному мосту на другой берег пересохшей реки, туда, где в узких переулках торгуют тканями и одеждой. Лавка торговца женскими покрывалами разделена занавеской на две части. Женщины заходят внутрь, выбирают себе голубую тряпку и прячутся в примерочной зоне. Я примеряю чадри прямо перед входом. Сквозь прорезь для глаз ни черта не видно. Как они, бедные, это носят? Проходящие мимо лавки женщины хихикают надо мной, а бородатые мужики смотрят как на идиота: глупый иностранец, чего с него взять.
Хозяин лавки выкладывает все новые и новые разновидности голубых покрывал. Начинаем торговаться. В Турции я сбивал цену вдвое, в Индии втрое, здесь никак не удается опустить торговца больше чем на 150 афгани. Хитрый азиат подсовывает мне чадри попроще. «Нет, так не пойдет, — говорю. — Давай ту, которую я выбрал, но не за 900, а за 600 афгани». «Э-э-э, — цокает хозяин языком, — посмотри на качество швов, на вышивку, на материал!» «Все, — говорю, — 650 афгани — или я ухожу!» — и поворачиваюсь к выходу. «Русский – карачо», — кричит мне в спину способный к языкам хозяин лавки, заворачивая чадри в пакет. Женщины из примерочной заливаются смехом. Интересно, во сколько раз я переплатил? Мы выходим на улицу. «Молодец, торгуешься как настоящий афганец», — хвалит меня Хуссейн…
На северо-востоке Кабула работают российские строители. Они приехали шесть месяцев назад из Татарстана, чтобы прокладывать скоростное шоссе Кабул-Джелалабад, спроектированное в 1987 году российскими же архитекторами. Строительную технику и самосвалы везли из России поездом до Мазари-Шарифа, потом своим ходом добирались в Кабул через Саланг, по бывшей «дороге жизни». Новая трасса пойдет на восток сквозь пуштунские пригороды, где раньше было много сторонников движения «Талибан». Часть строений приходится сносить, их обитателям правительство должно выплачивать компенсацию. Должно, но не выплачивает. Это обстоятельство сильно замедляет работу.
Пустынная плоскость равнины рассечена сухими арыками. Земля цвета сухой глины, кишлаки цвета земли, яркое синее небо, к которому поднимается пыль от самосвалов и черные клубы дыма от сотен печей для обжига кирпича, издали похожих на фантастический город гигантских термитов. «Если бы строили американцы, проблем было бы меньше, — рассказывает российский начальник строительного участка Марсель. — Коррупция здесь страшная. Американцы бы живо выделили Карзаю кредит, чтобы правительство оплатило услуги американских же специалистов и закупку американской техники по тройной цене, а потом еще и кредит американцам вернуло».
Марсель родом из Казани, в Афганистане первый раз. «В Кабул мы не ездим. Да что там делать? Денег нам пока не заплатили, только на еду и карманные расходы. Утром автобус привозит на стройку, вечером отвозит домой. Еду покупаем в дукане неподалеку от дома, готовим сами, обедаем на работе. Так и живем. Вечером индийские фильмы по телевизору смотрим. Афганцев потихоньку учим работать. Зарплата шофера самосвала — двести долларов. Для них это хороший, главное — постоянный заработок. Только знаешь, как они работают? Машина сломалась — дверью хлопнул и пошел домой. Я, дескать, шофер, а не механик. Отношение к русским нормальное: мы же пользу людям приносим. Это все понимают. Жизнь более-менее спокойная. Несколько раз случались ракетные обстрелы, но стреляли не по жилым кварталам, а по американской военной базе. Еще вот хлебную машину, которая американцам хлеб доставляла каждый день, недавно подорвали. А так, в целом, тихо».
Афганского начальника строительного участка новой трассы зовут Кабир. Кабиру тридцать восемь лет, по образованию он медик, служил в правительственных войсках Кармаля, а в начале девяностых эмигрировал в Россию. Теперь Кабир вернулся домой. Мы пьем зеленый чай с курагой в подсобке, где обедают строительные рабочие. Кабир проводит для меня политинформацию на чистом русском языке.
«Сейчас многие возвращаются. Из Ирана, из Пакистана, из России. Война закончилась. Американцы рано или поздно уйдут. И Карзай с ними уйдет. Без американцев он никто, владелец сети ресторанов в Чикаго. Его даже на родине, в Кандагаре не уважают. Он туда к своим пуштунам три раза ездил и каждый раз его обстреливали. А таджик, коммандер Годо, поехал — его вся провинция встречала с почетом, хазара Юнус Кануни поехал — везде ему уважение и теплый прием. А почему? Потому что они вместе с Масудом плечом к плечу сражались. Кто не воевал, у того здесь нет авторитета. Народ не будет голосовать за Карзая. Кануни выберут. Только американцы не дадут ему стать президентом. Но это ерунда. Скоро парламентские выборы — весь парламент будет паншерский. Хотя и среди паншерцев есть плохие люди. Генерал Фахим, например, бывший министр обороны. Его Годо недавно выгнал из министров. У нас говорят: в лесу живет и лев, и шакал. А Карзай все равно ни за что не отвечает и ничего не решает». С каждой минутой я все лучше и лучше разбираюсь в афганской политике…
База
Напротив британской военной базы прячется за колючей проволокой и мешками с землей супермаркет для иностранцев и военнослужащих ISAF. Въезд на территорию разрешен только по предъявлению паспорта. Афганцев сюда не пускают. Здесь у меня второй раз проверяют документы и редакционное удостоверение. Фотографировать, понятно, здесь строжайше запрещено. Перед дверью супермаркета среди джипов с большими буквами UN на дверцах и спутниковыми антеннами на бамперах припарковались два болгарских броневичка. Бывшие союзные братья-славяне загрузились ящиками баночного пива, сигаретами и каким-то протеиновым силосом для наращивания мышечной массы со свирепой рожей Рембо на упаковке.
Кроме алкоголя, продуктов и бытовой электроники в супермаркете продаются офисные кружки с афганской государственной символикой, штатовские армейские майки, фотоальбомы и плакатики с видами Кабула, идеологически выверенный путеводитель по Афганистану, рекомендованный командованием ISAF для ознакомления перед посещением страны, и прочая сувенирная дребедень.
Вот этот самый супермаркет, вдруг понимаю я, и есть то место, где Запад встречается с Востоком. Где восточная мудрость спрессована до размера логотипа на офисной кружке, и теперь ее можно купить, но все равно нельзя понять. Где темноокое, улыбчивое дитя востока, примостившись на руках у американского солдата, с надеждой смотрит в будущее с рекламного постера на стене. Где, бродя между полками с продуктами, можно забыть о том, что в ста метрах отсюда, за колючей проволокой и мешками с землей живет своей жизнью древний, загадочный город, которому сюда вход закрыт, но который все равно лезет сюда своими цветочными запахами, автомобильными клаксонами, своей пылью, шашлыком из «жопы овцы», своим гостеприимством, коварством и надеждами на лучшее.
Михаил Косолапов
(«Новый Очевидец», 2004)
