«Никогда не будет в Москве гей-парада. Люто боится наш народ-богоносец половых извращенцев, даже если они мирно бредут по улице в разноцветных одеждах, пританцовывают и размахивают радужными флагами.

Именно такой сценарий для гей-парада предложил в прямом радиоэфире какой-то лидер однополых демонстрантов. Собственными ушами слышал, как тот клялся и божился, что ни-ни, никакой агитации, никакой пропаганды однополой любви, никакой обнаженной мускулистой плоти, шума, ничего такого – только мирное шествие полностью одетых людей с радужными флагами. И все. Довольно тоскливый, в общем, сценарий гей-парада у него получался, не то что в Берлине. Однако, для его оппонентов в радиостудии –  святого отца, приглашенного в качестве эксперта по бытовой морали (ну, не кришнаита же было звать, ведь правда?), и больного на всю голову депутата Госдумы, с подозрительным юридическим прошлым – и того было достаточно.

Крепко они тогда сцепились. В бога, в душу, в мать-перемать. Ведущий то и дело встревал со своими либеральными комментариями, чтобы их утихомирить. Суть его выступления сводилась к тому, что «хотя у него лично, как у нормального мужика, с ориентацией все в порядке», смотреть на то, как несправедливо угнетают мужеложцев, ему невмоготу. В демократической стране, дескать, пусть и патриархальных взглядов, каждый маргинал имеет право на публичную демонстрацию своей половой принадлежности, если это не противоречит закону. Разве не за это мы бились на баррикадах у Белого дома России целых два раза? А за что ж еще?

Гей-парад суть зеркало демократических перемен. Он ведет нас прямо в новую Европу, в ВТО, в мир без границ, в гражданское общество, и вообще, пусть свободная Россия поскорее избавится от сексуальной дискриминации и тогда все у нас наладится. Если, конечно, мы не забудем о своих культурных традициях.

Именно отдавая дань этим самым традициям, ведущий прежде всего обозначил собственную половую нормальность. И все особи мужского пола, которые писали, говорили, выступали в эфире в защиту гей-парада, тоже обязательно подчеркивали свое влечение к противоположному полу. Так честно и признавались. Извините, ничего с собой поделать не можем. Влечет неудержимо и страстно исключительно к бабам.

А как иначе? Будь наш ведущий, скажем, зоофилом, так кто б его послушал. Не верят у нас зоофилам, недолюбливают грешных. И почему, спрашивается? Чем они хуже мужеложцев? Вроде и государство у нас светское, и в конституции ничего не сказано про половую связь с гориллой, там, козой или медведем. Знаете, откуда медведь на гербе города Ярославля? По легенде, там поначалу жили обращенныев православную веру медведеложцы. И ничего, живут себе потомки извращенцев и думать забыли о своем темном прошлом, и любую половую дезориентацию теперь осуждают как все: чуть что — в раз по стене размажут.

Представьте себе, что зоофилы решились бы провести какой-нибудь «мохнатый парад», даже не на Тверской, а где-нибудь в Гольянове или в том же Ярославле, и подали в соответствующую мэрию официальное прошение. Как бы вы отреагировали? Плохо бы вы отреагировали. Ругались бы и плевались. Скандал вышел бы на всю страну, а то и на весь мир. Нельзя зоофилам парад проводить.Общество пока еще осуждает.

А вот гомосексуалистам вроде бы уже почти можно проводить свой «радужный парад».  Только назвать мероприятие надо как-то по-другому, чтобы людей не дразнить. По крайней мере, опросы, проведенные на улицах столицы, показали, что народу в среднем без разницы. Лишь бы не хулиганили.

И все равно не будет в Москве «радужного» гей-парада. Но не потому, что населению  противно, а потому что и так у нас каждое лето два цветных парада — «зеленый» и «голубой» — и хватит с нас того, что есть. Я имею в виду «день пограничника» и «день десантника», которые каждый год сотрясают столицу. Те еще, доложу вам, гей-парады!

Сценарий у них один и тот же. Великое множество красивых,мускулистых молодых мужчин выходит в эти дни на улицы города. Они сбиваются в стайки, задирают прохожих, приветствуют друг друга странными жестами, разъезжают по улицам на автомобилях, размахивая голубыми или зелеными флагами, купаются в фонтанах, отчего их мокрые полосатые майки еще эротичнее облепляют атлетически сложенные тела.

Они пьют, не зная меры, и засыпают прямо на лавках, как воины в чертогах Одина, чтобы пробудившись, вновь продолжать свое пиршество. Они поют, но их песни неприятны для слуха, слова подобны брани, а голоса звучат демонстративно грубо, подчеркивая суровую мужественность певцов. При этом, молодые мужчины в зеленых фуражках или голубых беретах нежно лобызают и тискают друг друга на глазах у изумленных и перепуганных горожан, которым невдомек, что у каждой разновидности этих однополых сверхчеловеков – зеленых и голубых — есть лишь один день в году, чтобы официально и безнаказанно явить городу и миру свою воинствующую педерастию».

Михаил Косолапов («Напоследок», Деловые Люди’05)

Все журналисты как помешались на преемнике. Пресса, радио, телевизор, интернет. Опросы какие-то проводят, рейтинги обсуждают, звонки в студию, голосование в эфире. Два раза в день слушаю радио – пробка в оба конца – и туда ищут, и обратно. Утром рассуждают велеречиво, иронично. Вечером гундосят с сарказмом, срываясь на фальцет. И так каждый день.

Что огорчает — ищут преемника однообразно, без фантазии, без вдохновения. Впрочем, журналист не обязан быть семи пядей во лбу, он — зеркало, а зеркалу вроде бы  мозги ни к чему, его долг — огласить правду, какой бы скучной она не была. А правда скучна, в этом нет никаких сомнений: того погнали взашей, другого возвысили, третьего отдали под суд – господи, какая ерунда, какая чушь!

Разве так следует искать преемника, которому надлежит в скором времени взвалить на свои человеческие плечи нечеловеческое бремя власти и нести его несколько лет подряд, под свист и улюлюканье всезнающей черни? Бесконечно перебирать имена и титулы общеизвестных заготовок, тасовать комбинации готовых к употреблению политиков, ковыряться в их прошлом, чтобы по возможности лишить будущего — все бессмысленно до тех пор, пока мы не поймем каким именно должен быть этот самый преемник.

И прежде чем браться за поиск ответа, следует, разумеется, определиться с вопросом. Не «кого назовет преемником президент» (да хоть своего попугая – спрашивается, кого это волнует?), а какими свойствами обладает человек, который смог бы привести нашу злокозненную родину к еще большему процветанию. И только определившись с ответом, можно приступать к поиску подходящего кандидата.

Желательно где-нибудь за границей. Как это сделали наши мудрые предки, пригласившие (после внимательного изучения списка  возможных кандидатов из числа соотечественников) на должность верховного предводителя нации иностранца. Заметим, не какого-нибудь могущественного Каролинга или Меровинга, не величественного византийского императора  или мудрого хазарского кагана, а задрипанного предводителя воинственных голодранцев Рюрика. И ведь не прогадали! А чем мы хуже? Если на то пошло, лучшие правители государства российского все как один иноземцы или их потомки. Вот вам первый критерий: иностранное гражданство.

Идем дальше, у преемника должен быть управленческий опыт. Не случайно приобретенный на выборах по воле безумной толпы, а взращенный поколениями властительных предков. Преемника следует искать среди представителей монарших династий, которые не слишком давно потеряли  трон. Век-полтора вполне достаточно, чтобы забыть самодержавные амбиции, не утратив при этом харизму правителя.

Третий критерий – социально допустимое слабоумие. Современный лидер, как убедительно доказывает американский опыт, должен быть придурковат и косноязычен. На первый взгляд это кажется чепухой. На самом деле в глупости правителя есть величайший смысл. Интеллектуал далек от народа, неприятен избирателям. Его можно уважать, но нельзя любить. К тому же интеллектуальные правители склонны к рефлексии, а это вредит имиджу власти. Напротив, обаятельный  самоуверенный глупец будет любим и почитаем всеми без разбору, если он чист сердцем и разделяет с народом его идеалы и предрассудки. Вокруг такого нация сплотится, например, для того, чтобы догнать и перегнать другую нацию.

Так где же взять этого самого так называемого «преемника»? Неужели снова Романовы? Нет, хватит, слишком обрусели. Романовы нам нужны только в виде мощей в Петропавловской крепости или Донском монастыре. Габсбурги? – отказать: изуверы-инквизиторы, склонны к жестокости. Виндзоры, Ганноверы, Тюдоры и Стюарты и прочие алые-белые розы нам вообще ни к чему – не хватало еще президента-англичанина. Нет уж, лучше мы к вам. Всякие французские Валуа-Бурбоны – мушкетеры и алкоголь — как-то несерьезно, бездуховно и по-книжному – для детей и юношества. Вот Анхальт-Цербстские герцоги – на первый взгляд вроде бы ничего, Екатериной Великой нас по случаю подарили, но присмотришься – нет, не то… измельчали. Им бы в Курляндию, Лифляндию — в Вильно или Ревель курфюрстами, а не к нам. Нет, не надо нам герцогов.

Нам нужен серьезный преемник, из качественной европейской династии, имеющей заслуги перед государством российским. Такой как Гогенцоллерны. Все сходится: трон потеряли недавно, империю свою развалили в российских интересах, древний аристократический род, значит, со слабоумием проблем не будет.

И, кстати, женщина в качестве преемника – тоже, извините, нонсенс. Нет, ну конечно мы не какие-нибудь там сексуальные шовинисты. У нас много женщин-врачей, учителей, железнодорожников, даже губернаторша есть. Но баба-президент – это уж ни в какие ворота! Пусть всякие зрелые демократии: английская, немецкая или индо-пакистанская с ними валандаются. Нам социальные эксперименты с бабьей властью ни к чему. У нас Россия — матушка, а президент – батюшка.

Так что нечего тратить время впустую на поиски мифического преемника, все понятно:  идеальный президент Российской Федерации – это импозантный, слабоумный мужчина по фамилии  Гогенцоллерн. Вот какой преемник нужен России, если, конечно, мы сможем убедить его креститься. И обрезаться. Два раза. В смысле принять православие, магометанство и иудаизм одновременно: страна у нас многоконфессиональная.

Михаил Косолапов (колонка «Напоследок», «Деловые Люди», 2007)

PS И вот этот вполне невинный текст главный «московский комсомолец» Павел Гусев с воплями выкинул из сверстанного номера ДЛ. Пришлось печатать в мостовщиковском «Крокодиле»)

Десять заповедей для российских бизнесменов

Несколько лет назад мне довелось работать в одном рекламном агентстве с человеком, подарившим российскому народу «тетю Асю» — улыбчивую, общительную бабу, которая  приходила на помощь глупым домохозяйкам в каждом рекламном ролике какого-то моющего средства. «Отец» тети Аси оказался в высшей степени достойным уважения, образованным, интеллигентным мужчиной, к тому же православным и, более того, глубоко верующим. Это выяснилось, когда среди клиентов агентства появились производители сигарет и алкогольных напитков. Мой последовательный в своих убеждениях коллега категорически отказался в какой бы то ни было форме принимать участие в распространении вредных для душевного и телесного здоровья людей  продуктов, объясняя это тем, что церковь осуждает винопитие и табакокурение, и он не желает брать на душу грех.

То есть, грех должен был взять на себя кто-нибудь другой. Подобное отношение показалось мне этически небезупречным, но коллега закрыл  дискуссию, отрезав, что любой человек наделен свободой выбора и, следовательно, волен поступать по совести. Тем более, что православная концепция греха и посмертного воздаяния разделяется не всеми сотрудниками и наверняка найдется кто-нибудь менее щепетильный и не склонный так сурово относиться к производителям табака и алкоголя. Так оно и вышло. Слава богу, нашлись добрые люди, не убоявшиеся греха и свободные по собственной воле от духовных терзаний.

Но  вот, что любопытно: отношение русской православной церкви к винопитию и  табакокурению не столь однозначно, и далеко от ригористических взглядов моего бывшего коллеги. Еще каких-нибудь десять лет назад церковь вовсю занималась поставками  сигарет и алкоголя на российский рынок. Это вызвало не совсем понятный общественный ажиотаж и волну разоблачительных статей в средствах массовой информации, а один из наиболее чтимых и уважаемых лидеров РПЦ, ныне второе лицо в церковной иерархии, митрополит Смоленский и Калиниградский Кирилл (Гундяев) даже заработал обидное и несправедливое прозвище «табачный митрополит». Удивительно, но церкви пришлось оправдываться и объяснять деяния, которые не осуждаются ни светским, ни божеским судами (в Библии вообще нет ни слова про торговлю табаком и алкоголем церковнослужителями).

Ведь, в сущности, все торговые операции, которые приписывались русской православной церкви за последние десять-пятнадцать лет (я имею в виду не только поставки в Россию сигарет и алкоголя,  но и торговлю нефтью, золотом, алмазами, операции с недвижимостью, и спекуляции на фондовом рынке – да хоть бы она оружием торговала, лишь бы во славу божью!), вся церковная хозяйственная деятельность есть не что иное, как непрофильный бизнес крупного хозяйствующего субъекта. Уверен, что православные владыки, какой бы коммерцией они не занимались, могут служить образцом для прочих предпринимателей. Возможно, если бы российские бизнесмены были бы столь же  культурны, честны и высоконравственны, Собору 2004 года не пришлось бы принимать знаменитый «Свод нравственных принципов и правил в хозяйствовании» более известный как «Десять заповедей для российских бизнесменов».

Умение радоваться

Если рассматривать РПЦ как мощную корпорацию с устоявшимися, тысячелетними  традициями ведения бизнеса по духовному окормлению паствы, мощную разветвленную  структуру с детально проработанными внутренней и внешней корпоративной политикой и системой ценностей, организацию не просто глубоко интегрированную в российское государство, общество, культуру, но во многом определившую их развитие, нам придется признать, что в последнее время она испытывала огромные трудности. Развитие непрофильных для церковно-православного бизнеса направлений как раз и является способом пережить  кризис, в котором оказалась церковь на рубеже третьего тысячелетия.

Разве кому-нибудь приходит в голову осуждать «Газпром» и какую-нибудь «Северсталь» за то, что они, допустим, покупают санатории или инвестируют средства в телевизионные каналы, строительство или автомобильную промышленность? Почему же церковь должна терпеть насмешки и осуждение за свою коммерческую деятельность? Тем более, что по словам церковно-православного топ-менеджмента, такая деятельность способствует укреплению и общему оздоровлению всей организации в целом, чему, несомненно, должны радоваться все религиозные граждане Российской Федерации вне зависимости от того, какую религию они исповедуют, ибо, как сказано в Соборном слове Х Всемирного Русского Народного Собора (2006): «важной стороной миссии России в XXI веке является активное созидание диалога религий, культур и цивилизаций».

Вообще умение радоваться – одна из самых важных добродетелей доброго христианина. Помню как шесть лет назад, когда Юбилейный Архиерейский Собор Русской Православной церкви рассмотрел материалы о «о 814 подвижниках, чьи имена известны, и о 46 подвижниках, имена которых установить не удалось, но о которых достоверно известно, что они пострадали за веру Христову, и о 230 ранее прославленных местночтимых святых», а потом принял решение об общецерковном прославлении и почитании всех этих мучеников, подвижников, страстотерпцев и исповедников российских скопом, у меня состоялся еще один разговор с глубоко религиозным рекламным отцом «тети Аси». Я, поддавшись неумеренному скепсису, который царил в это время в средствах массовой информации, обсуждавших поголовную аккредитацию святых в лоне церкви, задал коллеге вопрос о том, как он относится к «канонизации по списку». Благочестивый  коллега улыбнулся в ответ, игнорируя мой неуместно ироничный тон, и просто сказал: «Я радуюсь».

Действительно, как еще может относится православный христианин к столь значительному пополнению воинства Христова? С моей стороны было глупостью задавать вопрос, ответ на который известен заранее.

Столь же глупо выглядели российские правозащитники и светские комментаторы, которые обрушились с критикой на декларацию о правах и достоинстве человека, принятую на состоявшемся в начале апреля Х Всемирном Русском Народном Соборе.

Разумеется, с точки зрения верующего человека, а я склонен считать всех участников Собора, включая духовенство и представителей российского государства, приславших поздравительные послания, людьми искренне и глубоко верующими, религиозные ценности действительно не могут «стоять ниже прав человека». Было бы неразумно ожидать от святейшего патриарха Алексия Второго (Ридигера) признания права человека на эвтаназию, одобрения гомосексуализма или абортов. В конце концов, христианство на протяжении веков последовательно борется с подобными проявлениями человеческих свобод, и то, что в наши дни церковь согласна публично обсуждать эти «свободы», а не сразу предавать грешников анафеме по русской традиции, или бросать в костер, как было принято в Европе, следует признать великим и удивительным проявлением религиозного прогресса и человеколюбия. Показательно, что РПЦ до сих пор официально не осудила  противозачаточные средства, как это сделал в свое время добрейший римский папа Иоанн-Павел Второй, царствие ему небесное.

Бенефис будущего патриарха

Прошедший собор по праву можно считать бенефисом митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла. Именно ему принадлежит самое яркое, запоминающееся выступление, ставшее основой для итоговой декларации и соборного слова. От лица всей Русской Православной Церкви владыка отверг «абсолютизацию суверенитета отдельной личности и ее прав» с позиции нравственной, сиречь церковной. Она, эта самая «отдельная личность», предоставленная самой себе, с неизбежностью встает на путь греха, ксенофобии, либерализма, фашизма, сионизма и со временем испытывает противоестественную тягу кощунствовать, рубить иконы и устраивать художественные выставки.

Ну, наконец-то порок определен и зло поименовано! Теперь и я радуюсь вместе со всем православным миром. Двадцать прошедших лет церковь молчала и набиралась духовных сил и благодати, чтобы ясно и недвусмысленно явить через митрополита Кирилла свою вековую мудрость и заново дать людям нравственные ориентиры в бесконечной битве добра и зла: «различению добра и зла призвана содействовать религиозная традиция, имеющая своим первоисточником бога». Иными словами, как неоднократно разъяснил в своих интервью и с экрана телевизора владыка Кирилл, — ориентироваться нам следует на десять заповедей, данных племенным богом Израиля ветхозаветному пророку Моисею на горе Синай.

Справедливости ради, должен заметить, что основы нравственности приведены в Библии в трех различных местах и в двух, весьма непохожих друг на друга редакциях.  Православные христиане обычно говорят о «десяти заповедях» из пятой главы «Второзакония» и двадцатой главы «Исхода». Однако в тридцать четвертой главе «Исхода» существует вторая редакция заповедей, по всей видимости, та самая, которая была записана Моисеем на каменных скрижалях. Некоторые заповеди из этой редакции, такие как: «праздник опресноков соблюдай» и «не вари козленка в молоке матери его» — вполне могли бы дополнить стандартный список «десяти заповедей», что несомненно пошло бы на пользу нравственности и упрочило бы этические основания церкви.

На пресс-конференции по завершении собора митрополит Смоленский и Калининградский сослался на «нравственный аргумент» Иммануила Канта в пользу существования бога, который был весьма популярен в 19 веке. Это вполне справедливо, ведь логика кантовского аргумента лежит в основе Декларации о правах и достоинствах человека, принятой собором.

В самом общем виде «нравственный аргумент» можно изложить так: если бы бога не существовало, то не было бы ни добра, ни зла. А они есть. Значит есть и бог. Во всяком случае, так полагают православные христиане. Однако, если и добром, и злом мы обязаны богу, то либо он сам не различает добра и зла, либо зло существует по независящим от бога причинам. Это противоречие неразрешимо в рамках христианской этической доктрины. Уверен, митрополит Кирилл знает о том, что «нравственный аргумент» логически преодолен и опровергнут в том же 19 веке.

Свет с востока

Как бы там ни было, серьезная общественная дискуссия, развернувшаяся вокруг Русской Православной Церкви, — свидетельство того, что дела у церкви пошли в гору. Услуги по духовному обслуживанию российского народа, которые традиционно предоставляет православная церковь, явно начинают пользоваться спросом у государства. Это выражается не только в том, что церковь бесплатно или на льготных условиях получает приглянувшиеся ей земельные владения, на которых восстанавливает монастыри и строит виллы или бизнес-центры, но в самом тоне выступлений церковных иерархов, которым больше не нужно оправдываться за собственное прошлое, связанное с органами  государственной безопасности.

В конце концов, воины-монахи и святые отцы-шпионы  известны не только в русской государственной культуре. И, кто без греха, пусть первый бросит в церковных иерархов камень. Битва со злом идет на всех уровнях, и зачастую нам, простым мирянам, лишенным до последнего времени нравственных ориентиров, трудно было понять, где именно она происходит, что делать, и кто виноват.

Зато теперь мы все,  верующие и не очень, православные и мусульмане, буддисты, католики, кришнаиты и язычники, даже скотоподобные и погрязшие во грехе атеисты – граждане великой в недалеком прошлом и скором будущем страны, знаем: «вечный нравственный закон имеет в душе человека твердую основу, не зависящую от культуры, национальности, жизненных обстоятельств». Как не зависит нравственный закон и от того, сколько именно заповедей будет в новой редакции Моисеева завета, и какие новые нравственные аргументы в дальнейшем выдумает Русская Православная Церковь для того, чтобы упрочить свое положение. Ну и конечно, чтобы свет с востока, свет новой России, воссиял над греховным, либеральным Западом и распространился по всему миру.

Михаил Косолапов («Деловые Люди», 2006)

Выставка «Большие встречи» творческого объединения «Проспект Славы» зрела долго. Лет сорок как минимум. За это время московский концептуализм расцвел, скончался, внезапно (в конце восьмидесятых) выбросил свежий побег, потом снова зачах и вот, спустя сорок лет, вошел в моду и, в очередной раз, метастазировался на Винзаводе в галерее XL.

Вторая декада 2000-х годов в российском современном искусстве определенно начинается с многочисленных «трибьютов» монстрам и грандам семидесятых. Чаще всего это проявляется в отказе от внятной визуальной стратегии в пользу игр вокруг текста, манипуляций с книгами, более-менее удачных попыток создания историй и персонажей.

Навскидку вспоминаются три мощных поддельных автора Ильи Кабакова в Гараже и  провинциальная липа «Синих Носов» там же. Причем, если первый действовал по-старинке и «взаправду», то вторые уже довольно грубо поглумились над самой идеей персонажа-подделки.

А что же книга? Востину этот «источник букв» обретает как-будто новую жизнь в работах молодых казалось бы авторов. Молодые дизайнеры выкладывают из томов аккуратные  стопки где придется, молодые архтекторы раскидывают макулатуру по полу. Молодой  художник развешивает свои письма по стенам. Молодые «новые скучные», тиражируют  слова и свою скучную революцию в подвале, под мостом и прочих скрытных местах. Поддельные персонажи, слова и бумага, много-много бумаги. Это и есть концептуализм сегодня.

Вот и куратор выставки «Большие встречи» — художественный критик и искусствовед  Валентин Дьяконов, лучше многих представляющий какие именно процессы и подвижки актуальны в современном искусстве сезона весна-лето 2011, компилирует новую выставку из трех базовых элементов застарелого, ершистого, как кактус на подоконнике, вечно зеленого и вяло цветущего время от времени московского концептуализма.

Бакинский еврей-стоматолог сделавшийся поэтом в 70-е — сразу три убедительные детали: национальность, профессия, время — добавляют жизненной силы мифическому герою. Чтение стихов, книжная графика – тут и Кабаков, и Монастырский, и Пригов и даже «некто Финкельмайер» — чистый уксус разлива московского концептуалистического завода. Плюс разбросанные повсюду мятые черновики и мелодекламация – вот вам бумага и  графомания, и беззащитная вроде бы наивность для контраста.

Честный, неприкрытый обман, шитый не то, что белыми, сверкающе белоснежными нитками. Если вам импонируют мошенники, не скрывающие собственной мошеннической сущности – эта выставка для вас и про вас.

Михаил Косолапов

«Большие встречи», ТО «Проспект Свободы», проект экспозиции, февраль 2011

Все началось с того, что свободные граждане первого подъезда скинулись и пристроили к коллективному входу в свои жилища богато отделанный коричневой плиткой «под мрамор» портик и парадную лестницу в три ступени, ходить по которой теперь не стыдно даже консулу или народному трибуну. Не останавливаясь на достигнутом, они выкрасили внутренние покои перед лифтом радующей глаз яркой желтой краской, в тон плитке, и, заботясь об удобстве поселенцев, обустроили каморку со встроенной старухой (которой вменяется в обязанность, прежде чем впустить, строгим голосом вопрошать незваных пришлецов об их намерениях, а перед собственниками открывать входную дверь безмолвно).

Надо заметить, что я проживаю не в первом, а в четвертом подъезде, обитатели которого совсем недавно закончили обустройство собственных жилищ. Лишь теперь наиболее деятельным натурам из их числа пришла в головы здравая мысль об украшении общего входа. Иными словами, насмотревшись дивных красот первого подъезда, наговорившись вдоволь с дистанционной старухой-привратницей, напрыгавшись по ступеням «под мрамор», инициативные граждане решили приделать такой же портик и к нашему  подъезду.

Не лишним будет упомянуть о том, что на исходе мартовских ид, достоинства некоторых из этих уважаемых граждан были подтверждены избранием в правление товарищества жильцов (каковое в дальнейшем, для краткости, будем называть сенатом). А представителям власти, пусть даже и такой незначительной, не пристало топтать унылые бетонные плиты, из которых лишенные воображения строители типовых многоэтажек имеют обыкновение созидать подъезды.

Для того, чтобы заручиться поддержкой плебса и вольноотпущенников, без имущественного участия которых дело возведения портика заглохло бы в самом начале, сенат повесил в общественном коридоре свиток с проектом благоустройства, предварительной сметой расходов и перечнем владельцев, предлагая каждому из нас в свободной, достойной наделенного всеми правами и обязанностями гражданина, форме высказать свои пожелания. Рядом со свитком, на длинном вервии болталось стило, дабы каждый жилец мог сразу, не утруждая себя поисками письменных принадлежностей, поставить свою подпись «за» или «против» оного проекта благоустройства, выразить свое мнение о цветовой гамме настенной фрески (утонченно розовый или благородно лимонный на выбор), определиться с количеством колонн и формой капителей, а так же подтвердить свое согласие уплатить в общую казну по 5000 денариев с квартиры, ибо процветание подъезда касается всех жильцов в равной мере, независимо от имущественного положения и площади владений.

Как подобает мужу, исполненному гражданских добродетелей, я одним из первых поставил свою изящную подпись в поддержку портика, а в графе пожеланий и предложений вежливо выразил заведомое согласие с любым цветом и количеством  колонн, надписав с присущим мне остроумием (которое так трогает сердца простолюдинов) — «наплевать».

Всю последующую неделю свиток заполнялся прочими  жильцами. К моему удивлению, не все из них выражали волю к благоустройству общественных мест. Увы, тяжкое наследие империи еще сказывалось в умах некоторых поспешно разбогатевших во времена республики граждан, даже в достатке придерживающихся привычек плебейской юности. Дабы воздействовать на их слабые умы силой слова, я, проходя мимо, обвел номера квартир и имена особенно рьяных противников общественного блага, а рядом начертал мудрое изречение. Оно выглядело так: «Понаехали, вольноотпущенники!» Правда, к вечеру того же дня пристыженные скряги, бегущие правды, как германцы доблестных легионов цезаря, многократно зачеркнули эту правдивую надпись.

Прения и плебисцит, которые должны были окончательно утвердить план возведения портика, обустройство базилики около лифта, реформу почтовых ящиков и воцарение старухи-привратницы решено было провести в вечернее время в небольшой комнате для  хранения инвентаря, превратившейся волею сената и народа во временный форум…

Когда я, влекомый заботой о народном благе, протиснулся сквозь толпу ближе к оратору, престарелая амазонка, лицо которой было похоже на перезрелую тыкву, уже заканчивала свою речь. Суть ее выступления сводилась к заключительной энергичной максиме «хватит жить в говне!» Румянец удовольствия и одобрения окрасил ланиты сенаторов и вызвал некоторое движение в толпе.

Что ж, для того, чтобы снискать в наши дни одобрение толпы, вовсе не обязательно (подобно Демосфену)  набивать рот морской галькой и репетировать свои речи перекрикивая волны. Довольно знать, что народ предпочитает яркие метафоры убедительным аргументам. И хотя идея возведения портика было мне по нраву, самый тон высказывания тыквенноликой матроны, породил во мне смутное желание, перефразируя слова барда, ей «в гортань погрузить сокрушительный ясень». Однако, врожденная кротость нрава и благоразумие удержали меня от грубого поступка.

«Я помню тебя, злонамеренная дочь ослицы!» – провозгласил приземистый темноволосый муж, по виду выходец из южных провинций, к которому я был притиснут толпой до такой степени, что мог без лупы считать волосы на его плешивой башке. «Это ты год назад пыталась учинить нам разбойный налог на мусор, это ты, в интересах всадников,  требовала возвести вместо площадки для детских игр грубые, похожие на морские раковины, индивидуальные стойла. И теперь ты, рожденная прислуживать благородным мужам за пиршественным столом, вновь протягиваешь руки к нашим мошнам?!» Возмущенный голос покидал внутренности этого человека с бульканьем и хрипом, подобно тому, как прокисшая брага покидает бурдюк, проткнутый грубым копьем наемника-фракийца. Губы его шевелились сообразно изрекаемым суждениям, выплескивая капли ядовитой слюны, что только усиливало его сходство с дырявой тарой для вина. В его облике я заметил нечто отталкивающее.

Кто знает, может быть, я не был справедлив к сему гражданину, ибо он казался противником портика, в то время как я относил себя к убежденным сторонникам? Не в разности ли взглядов и убеждений часто обнаруживаются причины наших симпатий и антипатий? Кажется, еще великий Гортензий заметил, что «лик врага безобразен, пусть Аполлона отцом и Венеру мамашею кличет»…

Предаваясь подобного рода отвлеченным размышлениям (где еще, как не среди возбужденной толпы, им предаваться!) я упустил из виду дальнейший ход дискуссии, а когда вновь прислушался к шуму голосов, то с некоторым удивлением обнаружил, что она далеко ушла от обсуждения архитектуры будущего портика. «Кто тут понаехал? Это я – вольноотпущенница?!» — громогласно вопрошала молодая менада, чьи длинные белые волосы шевелились от ярости, указывая на ее отдаленное родство с Медузой. Кажется она цитировала мое настенное изречение, но я предпочел умолчать о своих авторских правах, ибо не время отстаивать мелочные интересы, когда решается вопрос о народном благе. «Как смеешь ты, еще вчера полоскавший конской мочой свой грязный рот, сомневаться в моем благородном происхождении? – обращалась она к всклокоченному сенатору в полосатом банном халате и шлепанцах на босу ногу. — Я гражданка третьего Рима в пятом поколении! Нога моих предков никогда не ступала за пределы МКАД».

Возбужденная толпа готова была разразиться аплодисментами и приветственными криками, ибо ничто так не радует народ, как публичное унижение властителей, но яростная менада не унималась. Ее глаза метали молнии во все, что попадалась в поле зрения. Сам отец богов позавидовал бы ей. Судя по всему, собрание приближалось к концу.  Благоразумие торжествовало и противники возведения портика перед подъездом кусали локти в бессильной злобе, как это принято у людей лишенных гражданской  ответственности.

Я начал протискиваться к выходу. Скользить между сопревшими за время жаркой дискуссии гражданами, сверкающими от пота подобно греческим борцам, натертым  оливковым маслом, было легко и удобно. Последнее, что я услышал покидая форум, была обращенная к плешивому выходцу из южных провинций свирепая энциклика мегеры с лицом подобным перезрелой тыкве:  «А ты, насмешка над гордым званием человека и гражданина, вольноотпущенник, рогоносец, катись в свою Кельтиберию или Урарту! Третий Рим не резиновый!»

О, Третий Рим! Люблю твои широкие проспекты, базилики, таксопарки и лесопарки, люблю сахарные головы твоих имперских башен и северные акведуки в районе Химок. Даже Бибирево твое несуразное, и Пятую Парковую, и даже Капотню люблю… Хотя, пожалуй, нет. Капотню не люблю, будем справедливы.

Как бы там ни было, заклинаю тебя, ради всего, что дорого сердцу каждого гражданина — будь он сенатор, всадник, плебей — да хоть бы и разбогатевший вольноотпущенник! — ради спокойствия граждан и родных пенатов, не пристраивай портиков к подъездам своим, не отделывай их «под мрамор», не сажай в подъезды свои ужасных на вид старух-привратниц. Ибо с этого малого шага, по моим наблюдениям, и начинается великая распря и разделение народов, населяющих тебя.

Михаил Косолапов

(фельетон в журнале «Крокодил», 2006)

Забывается почти все. Слишком коротка, оперативна и прожорлива наша память. Быстрее всего она перемалывает то, что мозолит глаза день за днем. Изменчивую поверхность окружающего мира, по которой взгляд скользит не испытывая сопротивления. Без трения смотрения.

Остаются вычурные картинки, образы, лишенные подобия, прорехи — то, обо что взгляд спотыкается, от соприкосновения с чем высекает искру или куда проваливается. Какая-нибудь выпадающая из окружения деталь, которая необъяснимым образом детонирует от взгляда, наделяется оправданием и смыслом: царапина какая-нибудь на двери, фотография, дурацкая надпись в лифте, дырка в стене. Или окно. В окно всего легче проваливается взгляд.

Во всех моих жилищах были окна. Дом – это окно. Все остальное, из чего состоит дом – стены, пол, потолок, дверные проемы, шкафы, столы, книжные полки, засохший веник в цветочной вазе – все это лишь непомерно разросшаяся рама для окна. Скажи мне, на что ты смотришь каждый день из окна, и я скажу кто ты. У каждого человека есть окно, через которое он смотрит наружу. Даже если у него нет дома.

Отсутствие дома есть, в некотором роде, вырожденный случай окна без рамы, сплошного сферического окна, в которое человек выпадает весь, целиком. Проваливается как улитка в свою скорлупу. Потому, что вместо дома его окружает «идея дома», подобная пустой скорлупе, и ее носитель сам рано или поздно делается рамой своего собственного окна, выворачивается наизнанку, начинает чревовещать, проповедовать, а то и превращается во что-нибудь этакое: в мохнатый шар, розовую пирамидку, Льва Толстого или всепроникающее реликтовое излучение. Иначе нельзя. Окно без рамы — открытый во все концы безграничный мир – непереносимо для человеческого существа. Нам нужен дом, граница, точка опоры, чтобы с помощью привычных ухищрений  подцепить и вернуть обратно провалившийся в картинку за окном взгляд. Примерно так, как достают багром утонувшее в колодце ведро…

   Шломина,6

Я не могу вспомнить рисунок на вылинявших обоях в безлюдной, вымершей коммуналке в центре Москвы, где мне довелось жить пятнадцать лет назад, но я отлично помню вид из окна. Ничем не примечательный вид: засиженый домами-пенсионерами герметичный двор, полуживые тополя и сухая, крепкая как бетон, без единой травинки земля, на которой летом спали бомжи. Такая пыльная, уютная, с мелкими осколками гравия. Из окна невысокого второго этажа я часто видел, как униженные и оскорбленные пропивали на скамейке скудную дневную выручку, а потом вяло бранились в тени. Солнце обходило этот двор стороной. Вечный древесный полумрак и беспросветное лето. За два года я ни разу не видел в этом окне зимы. Мой взгляд просто отразился от ее поверхности и просквозил куда-то дальше.

Потом я много лет жил в съемных квартирах. Хозяева этих помещений, как правило дети прежних жильцов, по своему обыкновению, вежливо умалчивали о том, куда подевались старики. Хотя, что постыдного в смерти? От стариков оставались въевшийся в стены запах лекарств, наскоро перебитый хлоркой, закатившаяся под скрипучий комод склянка «корвалола», мятые рецепты и раскрашенная фотография с фигурной кромкой между книгами: пухлая улыбчивая тетка в панаме на фоне пальмы и подпись «Гагра. 1957 г».

И еще от них оставался вид из окна. Этот вид ни с чем не перепутаешь. Абсолютно бессмысленно скрывать от новых жильцов смерть прежних. Ее выдают окна. За долгие годы глаза людей вычерпывают содержимое окна и после их смерти пейзаж словно дервенеет и блекнет, как вытоптанная земля. И пока новые хозяева не перекопают ее своими взглядами, она пребывает в оцепенении и не дает ростков живой истории иных людей. Но стоит вам обратить на что-то внимание, освоиться, как взгляд ваш потеряет легкость, сам собой провалится в оконную раму и будет падать туда, пока не упрется во что-нибудь, принадлежащее лично вам, и никому кроме вас не интересное, а потому и невидимое. Это всегда получается само собой. Иногда сразу, но чаще на взращивание вида из окна  уходят месяцы, а то и годы. Впрочем, говорят, некоторым людям свойственно вообще не замечать окон. Но лично мне такие не попадались. А если и попадались, то не запомнились.

По опыту, формирование персонального вида из окна, скажем, второго этажа требует много времени и усилий. Взгляд обитателя нижних этажей чрезмерно приземлен. Снизу слишком много деревьев, скамеек, людей, машин и прочих незначительных подробностей. В этой переменчивой массе взгляд с трудом уловляет константы, за которые может зацепиться. Не хватает неба. И шторы, необходимые внизу, конечно, многое заслоняют. Такой вид из окна — как густой,  мясной натюрморт с дичью, посудой, тряпками и грудой овощей. Он шумен и конкретен, как простодушная селянка или рыночная торговка.

   Большая Пироговская, 29/31

Одна из моих съемных квартир была как раз на втором этаже в дипломатическом доме на  Большой Пироговской улице. Так себе дом. И квартира под стать дому – темная, продолговатая нора без признаков жизни. До меня в ней несколько месяцев обитал какой-то стерильный «экспатриот», который выхолостил и саму квартиру, и вид из окна. Но, примерно через полгода, в окне все-таки обнаружилось нечто живое. Зимой, из крючковатых древесных веток вылупился придорожный фонарь. Каждую ночь лысые сучья, ловко дирижируя его оранжевым сиянием, устраивали мне персональное шоу. Стоило опустить голову на подушку, как яркий свет фонаря начинал елозить по глазам, не давая заснуть. И все сразу встало на свои места: жилплощадь явно истосковалось по общению. Главное здесь было не переставлять диван. Впрочем, если бы диван стоял в другом углу, эта зимняя берлога придумала бы другой способ установить отношения с новым жильцом.

Обитателям верхних этажей тоже требуется немало времени для обустройства своего пейзажа. Тут проблема в другом. У них вид из окна как будто лежит на поверхности. Панорама лишена деталей, она всеобща и безлична. Она холодна,  прекрасна и недоступна. В ней слишком много неба и слишком мало земли. Ей можно любоваться, гордиться, восторгаться, поклоняться, как поклоняются величию и безупречности античного мрамора, но ее нельзя любить. В сущности панорама мертва. В том же смысле, в котором мертвы огонь в камине, писклявая  вода в водопроводной трубе или всклокоченное небо над Москвой.

   Бэтмен с площади Гагарина.

Легче всего мне давались отношения с окнами на седьмом или восьмом этажах. Восьмой этаж равно далек от земли и от неба, поэтому белый шум мелких дворовых деталей не замутняет общую картину, а небо не вырождается в панораму, гармонично заполняя  собой промежутки между строениями. Например, с восьмого этажа моего жилища на Ленинском проспекте открывался прекрасный вид на площадь с торчащим посередине Гагариным и шумный поток машин. И то, и другое радовало меня несколько недель, но суть этой квартиры открылась лишь тогда, когда я увидел «бэтмена», в которого ночная подсветка превращает по ночам угловатого, стального истукана. Маленький, десятисантиметровый «бэтмен» каждую ночь стоял на ржавых перилах балкона, как несуразный сверкающий идол. Ну скажите, у кого еще на балконе жил огромный монумент? То, что на площади собственного имени стальной Гагарин работает, а в моей квартире живет, я понял, когда в приоткрытую балконную дверь увидел, как он беседует на перилах с жирным рыжим котом, что вечерами по-соседски захаживал к нам и, конечно, разбирался в обитателях моей квартиры гораздо лучше меня. И вот, что я вам скажу: в таких вопросах котам следует доверять. В конце концов, именно кот видел, как задыхаясь, из последних сил полз к пузырящейся дермантиновыми «ромбиками» входной двери навстречу неторопливым санитарам скорой помощи прежний жилец – героический в прошлом старик, летчик-испытатель (ящик с его бурыми от времени военными фотографиями я нашел, когда разбирал «хозяйский» хлам на антресолях).

   Две трубы на Комсомольском пр. 36

Или вот трехкомнатная коммуналка на Фрунзенской. На последнем, тоже восьмом этаже. С говорящими голубями в стенном шкафу и метафизическим «хозяином», который имел привычку, под видом несуществующего сквозняка, неожиданно заглядывать в комнату,  хлопая входной дверью. Обычно он проделывал этот фокус, когда у меня в гостях был кто-то, оказавшийся в этой квартире впервые. Так «хозяин» знакомился с новыми людьми. Бывало пришелец чем-то ему не нравился. Он давал мне это понять, устраивая мелкие пакости: то ключи спрячет, то воду в коридоре нальет. В конце концов мы с ним поладили. По праздникам я оставлял для него рюмку водки или блюдце с молоком в темном углу за газовой плитой.

Так вот, из окна моей комнаты в этой удивительной квартире открывался по-своему прекрасный вид на какие-то заводские общаги, кирпичные пятиэтажки, чахлый сквер и ветшающие корпуса неработающего завода. Где-то вдалеке за всем этим угадывалась река, а за рекой — две высокие полосатые трубы ТЭЦ. Взгляд цеплялся за них, застревал, блуждал, путался там в любое время года, чтобы навсегда заблудиться в двух трубах… заблудиться в двух трубах ландшафт с географией где-то тут поселились заблудшие между просто домами  просто настолько проще некуда проще беда гениально туп кто все это поймет зарисует запишет вычислит фазы роста безразмерной рептилии заснувшей над головой ее страхи вздохи по бесстыдному брюху раскинувшейся каковой ангелы мечутся перед грозою как блохи… Из труб валил в московское небо пар, который поднимаясь выше и выше становился облаками, темнел по краям к вечеру, розовел утром, полыхал молниями в непогоду.

Набор кургузых индустриальных строений, две полосатые трубы вырабатывающие облака, небо над Москвой, своей нелепостью подобное опрокинутой вверх тормашками московской архитектуре – удивительно, как все это умещается в  оконную раму. Еще более удивительно то, что из окна соседней, через стену расположенной комнаты та же самая картина виделась иначе. Но там жили совершенно другие люди. И это уже совершенно другая история.

Михаил Косолапов

(журнал «Крокодил», 2006)

…которым смотрит на все окружающее Анна Ермолаева ужасает. Потому, что он задумчив и правдив. От такого взгляда становится как-то неуютно. Как-будто пришел трудоустраиваться, а у тебя неприличный фингал под глазом и пуговица оторвана на видном месте. И вот ерзаешь ты перед своим персональным прокурором и не знаешь с чего начать, а он молчит и смотрит. И как-то сразу уже без слов понятно, что ты виновен.  Хотя ничего такого бесчеловечного и антисоциального, в общем-то, не делал. Однако, чудовищный окуляр словно видит тебя насквозь и понимает насквозь, и от этого делается не по себе. Просто пялится на тебя и все.

И никаких там особенных приемчиков, ухищрений, монтажа, технологий – ничего такого, казалось бы. Практически, одним планом снятая картника, сюжет. Художник сходил на корриду, снял на видеокамеру трагифарс про ритуальный забой быка, а потом прокрутил в обратную, противоестественную сторону: от смерти к жизни.

Сначала веселые разноцветные мужички выпихивают на арену поддон с истерзанной, окровавленной иберийской говядиной. Потом они по очереди, паясничая, цепляют ей на загривок свои веселые украшения-бандерильи, помогают оживающему быку подняться, подпихивают его к одиноко петушащемуся поблизости матадору, давая тому возможность ковырнуть мулетой бычье сердце и отскочить. Бык крепнет и набирается сил, потеки крови на его боку жизнеутверждающе поблескивают. Цветастые палки живописно стукают зверя по бокам, когда он ловко уклоняется от нападок вертлявого красавца-мясника. Все быстрее и быстрее. Истукан-пикадор с лошади умело тычет копьем в быка,  остальные участники забавы энергично гоняют явно выздоравливающего зверя по арене. Тот игриво скачет, иногда, как-будто случайно цепляет рогами стенку, за которой прячутся его партнеры по играм. Все веселее и веселее. Цветных человечков на арене становится больше, действие ускоряется, потешные мужички в карнавальных нарядах толпой наскакивают на жертву, теснят рогатый скот, суют ему под нос свои тряпки, пока, наконец, окончательно окрепший бык не начинает свой радостный бег по кругу задом наперед в поисках выхода. Прочь от кривляющейся шайки тореадоров. В небе над этим торжеством тщеславия и крови заходит на посадку хвостом вперед одинокий авиалайнер, утверждая справедливость и постоянство обратного хода вещей…

В странноватой игре корриде, как в жизни, видимое выдает себя за сущее, а правда и свобода  обнаруживаются лишь задним числом. И не всякий художник смеет ясно и прямо  говорить о таких простых и понятных современнику вещах, не прячась за нагромождения концепций и идеологем, за клоунаду и салон, за серфинг по актуальным проблемам и политику. Не каждому дано находить в перенасыщенном растворе недоотрефлексированного полуопыта-полузнания, «доксы» — рафинированные кристаллы реальности и предъявлять их нам, зрителям, без страха и без упрека.

Михаил Косолапов

Анна Ермолаева, КИНОГЛАЗ, видео 20 мин. XL, 01.04.2011

Феномен офиса и его обитателей давно вызывает интерес у исследователей. Первые монографии трактовали офис как муравейник, свинарник или улей. До некоторой степени такая аналогия имеет право на существование. На вершине – матка и ее непосредственное окружение: совет директоров; ниже — рабочий скот, поделенный на отряды или департаменты, еще ниже — охранники, шоферы, рецепция и кухня. И уж  совсем под землей (или глубоко внутри) спрятаны яйца – репродукция и половое влечение в офисе «табу».

Позднее, по мере изучения вопроса, появились более обоснованные попытки вписать офис в планетарную экосистему. Место для него было найдено среди мхов, лишайников или, если уж совсем углубляться в биологические основания офисного устройства, «матов», обильно произрастающих в теплой питательной среде тропических лагун и коралловых рифов.

Действительно, в самом вертикальном устройстве офиса можно найти подтверждения такому взгляду. Офис устроен как слоеный пирог, причем, продукты жизнедеятельности верхних слоев являются пищей для нижних. Этот иерархический процесс кормления получил в народе поэтическое название: «срать на голову».

И все-таки современная наука постепенно отказывается от биологических аналогий, некогда популярных среди офисных феноменологов. Наиболее полной моделью корпоративного труда признан двигатель внутреннего сгорания.

Это касается и топологии внутриофисного пространства, и места офисных биогеоценозов в экосистеме планеты, и психологии его обитателей. Интуитивно, каждый сотрудник офиса ощущает себя «рабочим телом», подвергающимся давлению со стороны «поршня» и сгорающем в «цилиндре» офисной высотки. «Горение на работе», работа «с огоньком», «огонь в глазах» — даже на уровне повседневной лексики обитатель офиса поминутно встречается с фитилем, поднесенным к его собственной заднице. Подобно двигателю внутреннего сгорания,  офис разделен на функциональные детали: блок управления зажиганием, впрыск новых сотрудников, «котлы», свечи, электрики, кондиционер и система охлаждения, пронизывающая бизнес-центр, аккумулятор документов, вал наличности, зубчатые шестерни и выхлопная труба, через которую продукты коллективного труда выводятся в атмосферу.

Принято считать, что офис – это социальный механизм, этакий экскаватор или «нефтяная» вышка, построенная для выкачивания денег из загодя разведанных в социуме денежных месторождений. Так оно и есть, с одной стороны. Но этот взгляд не полон, он не объясняет многих вещей. Например, отчего офисы теснятся в городах, а не перемещаются в саванны, пустыни или полупустыни? Какая именно особенность офисного устройства сформировала особый архитектурный стиль бизнес-центров по всей планете: в любом городе деловой центр состоит из неудобных и опасных небоскребов? Что побуждает якобы свободных людей отказываться от мирских благ и соблазнов, и заполнять собой поделенное на тесные загончики пространство офиса, постепенно стагнируя до состояния «рабочего тела» двигателя внутреннего сгорания? Только ли деньги, необходимые для поддержания существования в удушливом воздухе мегаполиса? Или все-таки есть некий важный, неизвестный нам доселе механизм биологической мотивации, который влечет нас в безобразные (с точки зрения биологии) и неудобные для спаривания и выведения потомства офисы?

Однако, проведенные нами изыскания убеждают в том, что нам, наконец, удалось постичь суть офиса во всей его экологической полноте. Теперь можно с уверенностью сказать: офисы – это легкие планеты, механическая система терморегуляции, которую цивилизация высших приматов выработала в ходе естественной эволюции, как замену вырубленным лесам, высохшим морям, съеденным животным и выловленным рыбам.

Подобно растительным массивам, офисы концентрируют углекислый газ в светлое время суток, чтобы по ночам выделять его в атмосферу и, тем самым, обогревать места скученного проживания людей — города.

Этим же объясняется странный, на первый взгляд, градостроительный принцип, по которому «деловые районы» обычно располагаются в геометрическом центре городской застройки: днем офисные служащие добираются туда на автомобилях, выделяемая в транспортных пробках углекислота способствует нагреванию атмосферы и препятствует наступлению глобального похолодания, которое, по прогнозам ученых должно было наступить уже несколько десятков лет назад.

То, что человечеству впервые удалось сломить пагубный природный температурный цикл – исключительная заслуга офисов. Вот за что следует вечно благодарить офисных сотрудников – бескорыстных, анонимных солдат температурной войны, ведущейся природой против человека – доминирующего на нашей планете биологического вида, рабочего тела офиса и топ-менеджера планетарной трофической цепи.

Михаил Косолапов («Крокодил», 2006)

Петр Белый. Прыгалка (инсталляция)

Современный автор инсталляций по образу жизни больше похож на безумного маньяка-рецидивиста, доктора Джекила и мистера Хайда, чем на собственно художника в традиционном представлении. Особенно во время подготовки к новой выставке, когда диапазон его деятельности очерчивается, с одной стороны, компьютером, подключенным к интернету с  социальными сетями, связями с общественностью, обсуждениями проектов и прочими цивилизованными способами  взаимодействия с окружением, а с другой – бензопилой и топором, как рудиментарными и грубыми инструментами, с помощью которых инсталлятор взаимодействует с фактурой своей будущей работы.

Петр Белый давно и успешно рыщет по свалкам нашего мира в поисках брутальной натуры, окультуривая и музеифицируя куски бетона, доски, какие-то ржавые железяки и промышленный хлам. Причем, делает это с поистине маниакальным упорством, серьезностью и тщательностью ювелира.  И все бы ничего, если бы инсталляции можно было бы плодить с помощью привычной цивилизованному человеку-художнику (доктору Джекилу) безупречно точной процедуры «copy-paste». Ведь на компьютерном экране любая собранная и организованная художником мусорная куча выглядит сравнительно аккуратно и эстетично. То ли дело в жизни, когда безумцу-художнику мистеру Хайду приходится размахивать бензопилой или кувалдой, кромсая индустриальные  отбросы и, тем самым, давая им вторую жизнь в искусстве (в смысле работ доктора  Франкенштейна).

Увы, инсталляция не поддается клонированию, в жизни не встретишь двух абсолютно одинаковых мусорных куч. А это значит, автор инсталляции обречен на разнообразие, смысл его работы изменяется в зависимости от места, состава материала (в содержимом свалок проявляются культурные различия не только между разными странами, городами одной страны, но даже между районами в одном городе (к примеру, свалки Москвы богаче и разнообразнее петербуржских, зато последние гораздо интеллигибельнее и толерантнее), от множества других слабопрогнозируемых факторов, вроде длины ручки кувалды, степени заточенности зубьев пилы и настроения художника.

Как же избавиться от избытка примесей и паразитарных смыслов в чистом рафинаде мусорной инсталляции?  Причем, сделать это таким образом, чтобы одновременно удовлетворить обе авторские ипостаси: и ювелирного эстета доктора Джекила, и звероподобного громилу мистера Хайда?  Парадоксальным решением по версии маньяка-инсталлятора Петра Белого является удвоение количества мусора в галерее.

Михаил Косолапов

Петр Белый. «Прыгалка», галерея XL (08.11.2011)

Омерзительная все-таки штука — пирамида. С какой стороны на нее ни посмотри. Наглое, толстозадое, тупо квадратное основание лениво переходит в бессмысленную макушку. И никакого намека на шею. Так заплывшая жиром спина, выдавливаясь сквозь галстук из потного воротника, плавно перетекает в монументальный, складчатый затылок.

Ничего удивительного, что эта скучная, похожая на угловатую кучу навоза постройка оказалась символом вечности. Нам, суетным временщикам, вечность кажется чем-то большим, тяжеловесным и бессмысленным. Вроде сплошной пирамиды, единственное оправдание которой состоит в том, что она неподвластна времени.

Для нас — существ, проводящих на работе треть своей жизни, понятие вечности слишком абстрактно и непродуктивно. Даже если бы мы располагали вечностью, ее треть, так или иначе, нам пришлось бы отдать работе.

На первый взгляд, это открывает бесконечные перспективы для карьерного роста, но если учесть, что у ваших конкурентов и начальников тоже в запасе вечность… Можно, конечно, попробовать сменить место работы и обрести себя на ином поприще, однако и здесь вас ждет разочарование. Допустим, на земле есть несколько миллиардов рабочих мест. Из них несколько тысяч могут вас заинтересовать. Большинство этих позиций, разумеется, заняты (ведь вы же не один такой вечный). Поэтому едва ли ваша жизнь изменится к лучшему. Если вы, скажем, работаете бухгалтером и мечтаете о карьере укротителя тигров, то никакая вечность не поможет вам устроиться на работу в цирк.

Выходит, сама по себе вечность нам вроде бы и не нужна, как не нужны нам развалины пирамид. Зато как символ вечности — пирамида оказывается весьма и весьма полезной. Пирамида потребления, например, незыблемая как египетская гробница. У подножия кусок хлеба, чтобы не подохнуть с голода и обрывок мешковины, чтобы прикрыть коченеющие от холода чресла, а на вершине язычки жаворонков под соусом и султан Брунея на побегушках.

Или вот та же «социальная пирамида»: безработный хочет быть шахтером, шахтер хочет быть музыкальным продюсером, продюсер хочет быть каким-нибудь нефтяным олигархом (Достоевский, вроде, предупреждал, что миром будут править керосинщики), а керосинщик… ну, дальше сами придумайте.

Разумеется, это упрощенное представление. Прямолинейное и бесхитростное, как пирамида.

Самое отвратительное в пирамидах то, что они чрезвычайно устойчивы и беспросветны. Все то они знают, всех то они распределили, и посчитали, и припечатали навечно — одного в министры, другую на кассу, третьего в эконом-класс. И ныне, и присно, и во веки веков.

Но к счастью, мир не исчерпывается пирамидами, в нем попадаются и другие социальные фигуры существования. Их не так уж мало. Есть в мире шар, цилиндр, бублик-тор, куб, наконец. Это лишь самые простые. А ведь есть еще и лента Мебиуса. Знаете, как она работает?

Представьте себе, что тому самому нефтяному олигарху, обитающему на верхушке и социальной, и потребительской, и финансовой пирамиды одновременно, который землепашцу кажется венцом творения, нравится ходить босиком и играть на баяне. Потреблять ему уже нечего, а здоровья не купишь… так вот, может ему и жить-то уже не хочется? И вот он с горя напивается в стельку в своем кабинете с видом на кремль и, сбежав от охраны, идет добавить в кабак, там получает по роже от официанта и через это обретает мистическое просветление и катарсис. И видится ему никакая не социальная пирамида, где олигархи повелевают охранниками, которые лупят официанта, а социальная лента Мебиуса, где охранники спят, пока официант дает олигарху по морде.

Проходит несколько лет. Официант и думать забыл про подвыпившего мужичка, когда-то вышвырнутого им из кабака, и собирается ехать в Египет, смотреть на пирамиды со стриптизершей, которая, в свою очередь, оказывается не только кандидатом психологических наук, но и законной наследницей состояния получившего по морде олигарха. Только состояния уже никакого нет, на все деньги олигарх понастроил школы для шахтеров, где их переучивают в музыкальных продюсеров, а сам ушел босиком в глухой лесной скит, где живет в покое и уединении, играя на баяне и питаясь акридами и сушеными рыжиками.

Михаил Косолапов

(Деловые Люди’2005, колонка «Напоследок»)